ГЛАВА 1

Гвинет

Два года спустя

― Папа!

Бегу вниз по лестнице к входной двери, шлепая кедами по мраморному полу.

При звуке моего голоса он останавливается и поворачивается, улыбается, вопросительно глядя на меня.

На лице папы всегда улыбка, когда он смотрит на меня. Даже если он сердится на меня, то быстро забывает обо всем и улыбается.

Наша домработница Марта говорит, что только я заставляю его искренне улыбаться. Так что я горжусь тем, что обладаю суперспособностью заставлять «беспощадного дьявола», как его называют в СМИ, улыбаться.

Но средства массовой информации ― сборище засранцев, потому что они забывают, что он стал преданным отцом-одиночкой в юном возрасте.

Мой отец почти не постарел. В свои тридцать семь, в скором времени тридцать восемь лет, он по-прежнему обладает крепким телосложением, которое подчёркивает его костюм. Он высокий, широкоплечий, и у него восемь кубиков пресса. Без шуток. Он самый здоровый мужчина из всех, кого я знаю. Но у него также есть несколько возрастных черт, которые делают его самым мудрым... ну, помимо ещё одного человека.

Кроме того, взгляд его голубовато-серых глаз, тех самых, которые сейчас смотрят на меня с любовью, способен убить. Я могу сказать, почему многие люди считают его пугающим и жестоким. Когда у кого-то есть его состояние, внешность и характер, люди либо преклоняются, либо держатся подальше.

И мне выпала честь быть его единственной плотью и кровью.

― Ты забыл телефон.

Я машу им перед его лицом и делаю глоток ванильного молочного коктейля ― мой вариант утреннего кофе.

Папа вздыхает, беря телефон. Он никогда ничего не забывает ― у него память как у слона, но такое ощущение, что в последнее время он озабочен больше обычного.

Возможно, у него сейчас важное дело. Или его беспокоят постоянные судебные тяжбы с моей приемной бабушкой Сьюзен. Клянусь, ни один из них не отступится, и суды будут продолжаться, пока один из них не умрет.

Убрав телефон в карман, он ущипнул меня за щеку.

― Что бы я делал без тебя, мой маленький ангел?

Я отступаю.

― Эй! Я больше не маленькая. Мы отпраздновали мой двадцатый день рождения месяц назад.

― Для меня ты всегда будешь маленькой. Кроме того, ванильный молочный коктейль все еще твой любимый напиток, что доказывает мою теорию.

― Этот напиток делает меня счастливой.

― Да-да.

― Я на самом деле выросла. Видишь, какая я высокая?

― Неважно, какой у тебя рост или возраст. Для меня ты всегда будешь маленькой.

― Даже когда я стану старой и морщинистой и буду заботиться о тебе?

― Даже тогда. Смирись с этим.

― Ты безнадежен, папа.

― Гвинет Кэтрин Шоу, кого ты называешь безнадежным?

Я поправляю его перекосившийся галстук и притворяюсь расстроенной.

― Эм, Кингсли, который стареет, но отказывается остепениться.

― У меня есть мой ангелочек, и поэтому мне больше никто не нужен.

― Когда-нибудь я уеду, папа.

― Нет, если у меня есть право голоса.

― Ты хочешь, чтобы я всю жизнь была одинокой?

― Хм... ― Он задумчиво смотрит на меня, словно пытается придумать, как закончить страдания человечества.

― Гипотетически, нет, потому что я хочу внуков ― в конце концов. Но мне не нравится путь, который ведет к такому исходу.

― Я могу незапланированно забеременеть.

Папа напрягается, и я внутренне проклинаю себя за то, что не держала язык за зубами. Это больная для него тема... полагаю из-за моей матери.

Он скрывал правду, пока мне не исполнилось восемь лет. До этого времени он говорил, что мама умерла, но как-то раз я подслушала его разговор с Нэйтом, и ему пришлось рассказать мне печальную реальность.

С тех пор мы заключили договор о том, что никогда не будем лгать друг другу.

― Ты беременна? ― без всякого юмора спрашивает он.

― Что? Нет, конечно, нет, папа.

Он хватает меня за плечи и наклоняется так, чтобы наши глаза были на одном уровне.

― Гвен, если это так, скажи мне.

― Нет...

― Тебя обрюхатил тот парень на байке? Я убью его на хрен.

― Крис тут ни при чем. Я просто пошутила. Прости.

― Ты уверена? Потому что в ином случае этого ублюдка ждёт неожиданный визит от меня и Мрачного Жнеца (прим. пер.: Мрачный Жнец ― собиратель душ, смерть с косой).

― Не надо, папа. Я правда не беременна. Клянусь.

Он выдыхает, затем отшатывается назад, словно его ударили.

Мои слова, должно быть, напомнили ему о том, как я оказалась у его двери. Моя таинственная мать ― являющаяся запретной темой в нашем доме ― бросила меня у порога дедушкиного дома, когда папа еще учился в школе, с жалкой запиской: «Она твоя, Кингсли. Можешь делать с ней все, что пожелаешь».

Именно так я появилась на свет. Брошенная. Отвергнутая.

Она даже не попросила его позаботиться обо мне. Просто «все, что пожелаешь».

― Не шути с такими вещами, Гвен, ― говорит папа суровым голосом.

― Ты прав. Я не хотела. ― Улыбаюсь в надежде сменить его настроение. ― Ты ничего не забыл?

Он ставит портфель на пол и раскрывает объятия.

― Иди ко мне.

Я кидаюсь к нему и крепко обнимаю.

― Люблю тебя, папочка.

― Я тоже люблю тебя, Ангел. Ты ― лучший подарок, который я когда-либо получал.

В глазах скапливаются слезы, и мне требуется вся сила воли, чтобы не быть эмоциональной и не наговорить ему всяких глупостей, таких как: сожалею, что не являюсь маминым подарком. Сожалею, что она считала меня мусором, от которого нужно избавиться. Сожалею, что она трусиха, бросившая нас.

Потому что, в некотором смысле, я всегда думала, что он ждал ее. Прошло двадцать лет, и он наверняка измотан. Думаю, отец на пределе.

Возможно, я тоже на пределе. Несмотря на папину любовь, я всегда чувствовала, что какой-то части меня не хватает, она потеряна где-то там, куда я никогда не смогу добраться.

Возможно, именно поэтому я превратилась в оболочку человека, в основе которого почти ничего нет.

Человека милого снаружи, но совершенно пустого внутри.

Человека с недееспособным мозгом.

Человека, которому нужны списки и механизмы преодоления, чтобы оставаться на плаву.

― Ты сменила шампунь, Гвен? Он все еще ванильный, но другой марки?

Я закатываю глаза и отстраняюсь. У него суперчувствительный нос, он чувствует запах алкоголя даже после того, как я чищу зубы и использую огромное количество жидкости для полоскания рта.

― Я смешала две марки. Серьезно, пап, у тебя странное обоняние.

― Это на случай, если мой Ангел решит выпить, когда не положено.

Я гримасничаю, и папа ерошит мои волосы, отчего каштановые пряди разлетаются в разные стороны.

― Только не волосы.

Я отстраняюсь и приглаживаю непослушные пряди.

― Ты по-прежнему прекрасно выглядишь.

― Ты говоришь так только потому, что ты мой папа.

― У тебя мои гены, Ангел, и с этим нельзя не считаться. Любой бы счёл тебя красивой.

Только не Нэйт.

От одной мысли о нем меня бросает в дрожь. Мне с трудом удаётся попрощаться с папой и не покрыться ярко-красным румянцем.

Когда папа уходит, я сажусь на ступеньки, ставлю рядом молочный коктейль и провожу пальцем по браслету. Тому самому, который Нэйт подарил мне на день рождения два года назад.

В тот самый день рождения, когда я поцеловала его, а он так грубо отверг меня, что при воспоминании об этом я краснею до корней волос.

Если я думала, что в день моего восемнадцатилетия Нэйт был холоден, то теперь он тверд, как гранит. Без крайней необходимости он не разговаривает со мной. Мы редко видимся, а когда я прихожу в компанию под предлогом принести папе обед, он просто игнорирует меня.

Он не делает это в грубой форме, чтобы папа заметил. Нэйт деликатен, но эффективен. Я с лёгкостью могу сосчитать, сколько раз видела его за последние пару лет.

Случайно пересеклись ― около двадцати.

Разговаривали ― ноль. Если не считать случайного: «Как дела?», звучащего отстраненно и без теплоты.

Не то чтобы раньше он присутствовал в моей жизни, как дядя Нэйт. В основном он был рядом с папой и не обращал на меня особого внимания, словно я была фоновым шумом.

Или желтофиоль (прим. пер.: Желтофиоль ― название скромного садового цветка. В переносном смысле ― тихоня, скромница, непопулярная девушка).

Ребенок.

Но раньше я могла хотя бы существовать рядом с ним, не чувствуя, что взорвусь изнутри.

Поцеловав его, я разрушила беззаботные отношения, которые у нас были на протяжении восемнадцати лет.

Но я не жалею об этом.

Потому что надеялась, что стану для него не просто ребенком. Я надеялась, что он посмотрит на меня другими глазами.

Но моим надеждам не суждено сбыться.

В ближайшие несколько недель, мне необходимо спланировать день рождения папы, а это значит, что он будет там.

Я сглатываю, сердце колотится в груди.

Хотя этого не должно быть, потому что я с ним покончила. В любом случае, все что ни делается ― к лучшему, потому что папа бы слетел с катушек, так что все в порядке.

Я в порядке.

Я убеждаю себя в этом уже два года, но у меня плохо получается. Наверное, потому, что речь идёт о Нэйте.

Том самом Нэйте, который научил меня контролировать внутреннюю пустоту и превращать ее в силу.

― Эта пустота никогда не исчезнет. Это часть того, кто ты есть, нравится тебе или нет, ― сказал он в мой пятнадцатый день рождения, когда обнаружил меня прячущейся в винном погребе отца. Это то, что я делаю, когда мне становится слишком тяжело, и не хочу расстраивать папу ― я прячусь.

Тот день был одним из подавляющих. Я ненавидела свой день рождения и себя. Снова почувствовала себя брошенкой на обочине дороги, хотя ничего подобного не помнила. Я чувствовала себя незваной гостьей и ощущала пустоту. Пустота мешала мне дышать, и я была вынуждена сдерживать слезы, когда папа пел: «С днем рождения».

В тот день я поняла, что, несмотря на то, что у меня самый лучший отец в мире, я не чувствую себя полноценной. Я считала себя странной, потому что все время мечтала о матери.

Каждый день рождения я загадывала только одно. Маму. Мою маму. Я хотела, чтобы она вернулась и объяснила, почему так поступила со мной.