"А ведь не будь болезни, - подумал Паша, - была бы Жанна завидной невестой, о которой такой, как я, деревенский, и мечтать бы не смел. Москвичка, с квартирой, с образованием. Из приличной семьи. Дуракова невеста, так сказал Бармалей. Сказал - пригвоздил. А кто из нас умный-то, а, Бармалей?"
Теперь пора воткнуть в розетку самовар. Последняя партия - Виктория Федоровна и тетя Нюра - домоется, и будет чаепитие - с конфетами и вареньем. Жажда томит. Сквозь ленивую негу любопытно следить за происходящим в комнате. Ника разложила на своем столе альбом с наклейками, высыпала целый ворох новых конвертиков (бабушка балует), принялась вскрывать и наклеивать, откладывая двойные. Жанна притихла в своем кресле и смежила ресницы. Залитая солнцем комната выглядела празднично и нарядно, но в Пашином покое уже завелась червоточина, и движение неясной, чужеродной энергии проникло внутрь. Стыдно ему, молодому мужчине, признаваться в своих страхах, но он никогда не бывал спокоен до конца в присутствии сумасшедшей. Хотя не буйная же, просто больная... Ведь так и ждешь: вот сейчас, сейчас, соответствуя твоему ожиданию и страху, прорвется нечто, владеющее ее душой, и посягнет на солнечный мир и тебя самого. А чего ждешь - то и случается...
Жанна как-то подобралась, напряглась, забеспокоилась, лицо ее осветилось нехорошим огнем, в непонятном порыве она вскочила, оттолкнула дочь, схватив целую горсть цветных фантиков со стола. В накатившем неистовстве принялась рвать их, швыряя и топча обрывки на полу. Ника молча выдирала наклейки из рук матери. Вся эта безумная сцена длилась пару минут.
Паша сорвался с места, кинулся в комнату, обхватил Жанну за плечи, затряс:
- Оставь! Брось! Перестань!
Она не внимала. Механизм, через который мозг воздействует на тело, сломался в ней.
- Я тебя спилю! - вдруг завизжала она.
"Не человек - оболочка", - мелькнула ужасная мысль.
В этот момент безумная перестала сопротивляться и разом обмякла, превращаясь наяву из женщины в тряпичную куклу.
- Она поцарапала меня. - Ника без гнева смотрела на мать в Пашиных насильственных объятиях.
Тут на веранде возникли румяные, распаренные Виктория Федоровна и тетя Нюра в целомудренных белых платочках. Мигом захлопотали. Жанну увели за плотный полог и убаюкали. Нике без охов и причитаний смазали царапины йодом, затем, сунув пирог и конфетку, отправили ее досыхать на теплое майское солнышко.
- Залечили, - резюмировала Виктория Федоровна кратко.
Паша уже знал историю болезни Жанны и привык к деловитой интонации главы маленького женского семейства. Если плакать и стонать - не выживешь.
Чай с мелиссой и мятой благоухал одуряюще и смотрелся изысканно в прозрачных чашках. Обычно беседы велись после бани отвлеченные: о политике, о книгах. Но сегодня разговор то и дело сворачивал на личную колею.
- Я виновата, - строго произнесла Виктория Федоровна, - не уследила момент. И все мне кажется, что с вечера она легла пусть слабой и нездоровой - но в своем уме, а проснулась - будто подменили. Эта агрессия, зло в ней... и к Никуше - особенно. Откуда оно взялось?
- Сашок вот тоже, - начал Паша и застыдился: разве можно лезть в это со стороны, когда здесь живые раны, язвы? Но он догадывался - Виктория Федоровна хочет говорить об этом.
- Не сравнивай, - оборвала его тетя Нюра (она вот не сомневается, что о болезни нужно и должно говорить), - то дитё. Оно без разума, но в радости. А Жанна - в злобе. Помню, кликуша у нас была - умерла давно, сразу после войны, - жутко так стонала и вопила, головой, помню, билась и на мать родную кидалась.
- Эти глаза мрачные, и даже откуда-то хитрость в чертах, будто замыслила что-то. Лукавство мелькнет. Больше всего боюсь, что Ника на меня такими глазами поглядит. Ее ведь дочь.
Нет, не только из-за помешанной Жанны заточила Виктория Федоровна свое семейство из московской квартиры в деревенский ветхий домишко - из-за Ники. Дать девочке здоровье, напитать целебным воздухом, порвать нить наследственности. Он вздрогнул: опять это слово - но вчера он думал о себе. Все они из одного гнилого корня, на всех лежит тень, печать, клеймо. Не выбраться! Дурная порода.
- В этом году новая напасть: шелкопряд, - завела сельскохозяйственную рутину тетя Нюра, - обещают, мол, после десятого мая проснется из своих коконов и все сады пожрет.
- Подожди, тетя Нюра, - перебил ее Паша, озаренный вдруг какой-то мыслью. - Это не болезнь.
- О чем ты, Паша?
- Сашок - тот болен, а Жанна - нет. Мне в голову стукнуло, когда я ее за плечи держал, а она обмякла - вроде тряпичная... Агрессия вырвалась, и дух вышел. Как будто шарик воздушный лопнул. Она не больная, она одержимая.
Хорошо, что Викторию Федоровну жизнь закалила, спокойная она женщина, не истеричная, а то другая бы - ногами затопала, дескать, что говоришь окстись, горе чужое не тронь. Но пламя озарения еще не потухло внутри и подсказало: Нику спасти хочет, на чудо надеется. Чудо призывает. У тети Нюры вон рот буквой "о", отповедь готовит. И Паша зачастил, заторопился:
- Эпизод в Евангелии есть, еще Достоевский использует в "Бесах", про бесноватого, одержимого. Христос приказал бесам, и вошли в стадо свиней. Это из одного-то!.. И даже свиньи бессловесные не вынесли - только мы, люди, выносим, - кинулись с обрыва. Одним словом, найти нужно того, кому бесы повинуются, - и выйдут прочь.
- Это все метафора, символика. - под очками Виктории Федоровны прячется разочарование.
- Нет, - загорячился Паша, - все нужно понимать буквально. Как есть. Как было наяву.
- С кормами плохо, - забормотала тетя Нюра, - комбикорму вообще не купить.
Увы, видать, от всех этих разговоров дорогая соседка сделалась не в себе!
- Ты чего, теть Нюр?
- В смысле поросят. У меня в этом году два недокормыша, тощие - спасу нет. Им бесов не вынести. Я категорически не согласна.
Паша облегченно засмеялся, и даже Виктория Федоровна улыбнулась.
- И целого стада по всей деревне не соберешь. Я вам серьезно говорю.
- Дело не в свиньях, не в свиньях, теть Нюр. Дело в праведнике, через которого Господь велит выйти - и выйдут.
- Выйти-то выйдут, а куда? Тем более если предсказано насчет свиней.
- Тетя Нюра, - заорал Паша, - окстись! Неужели ты не видишь, что мы все пропадаем заодно? У тебя у самой - дочка-хромоножка! А мне разве ж не больно, что у меня мать - предательница, что Жанна одержимая, Сашок болен, а Юрка-то с Вовкой здоровы?.. Мы погибаем все! Поняла? Но если мы еще не провалились к черту, если округа вся наша еще не ухнула в прорву значит, где-то должен быть праведник, может, последний на всю землю.
Тетя Нюра только рот открыла, как рыба.
- Успокойся, Паша, мы поняли твою мысль. Ты предлагаешь найти праведника, чтобы исцелить Жанну.
- И исцелиться самому. - Паша сник. - может, он таится где-нибудь в лесах окрестных. Молится за нас. Не Бармалей же это, в конце концов, не Танька Мурманчиха... Надо искать, - сказал убежденно, самому себе сказал.
- Поищи, Паша, пожалуйста, - просто и серьезно ответила Виктория Федоровна. - Не для меня, для Ники.
- Ты все ж таки учился. Художник, образованный, - внесла свою лепту тетя Нюра.
- Образование здесь только помеха... Дайте мне рыцаря веры, писал один философ, и я пойду за ним на край света. Спасибо за чай. - Паша поднялся, навстречу ему как раз вбежала уже замурзанная, растрепанная Ника. - Только я, - сказал он, глядя на девочку, - я могу его не узнать...
..."Я могу его не узнать", - фраза эта трагическим рефреном звучала в голове, сопровождая Пашу, пока он шел по дороге. Справа, над дальним лесом, разливался закат, и солнце красным шаром - к ветру - стекало по небосклону. Ветер уже поднимался, подбирался, вставал из кустов у обочины, теребил волосы. Кто-то еще поливал огороды - в земле лук, морковь, свекла. Прогнали коров.
"Отчего, - думал Паша весь на слезе, на каком-то острие муки, - отчего я так люблю все это - и так ненавижу? Отчего эта патологическая двойственность?" Но ангел, ангел благой (или падший, лукавый - кто его разберет?) витал рядом, над челом, открывая Паше очевидные вещи. У него не было отца (эх, залеточка), а глобальный смысл "отечества" ребенок постигает через отца, ибо мужчина - служивый от века и куда более социален и историчен, чем женщина, мужчина - это походные марши и военные знамена, ратный пот и труд, и сын наследует отцовское бремя. А Паше предстоит самому, заново врастать в эту землю, но ему вдвойне трудно, потому что и материнская нить оборвана ("Не уезжай, мама!" - "Так нужно, сынок!"). И на дороге этой, залитой закатным заревом, он физически воплощает свое собственное сиротство. Могильная плита! Не по силам! Вот они, порча и ущербность, изначально, от рождения поселившиеся в нем. Вот отчего так ясно, так явственно-удушающе ощущает он зло, потому что оно - в нем, внутри, и легко несется по жизненным волнам Пашина оболочка, оторванная от причала, ноль, заполняемый произвольно.