Паша подскочил к забору, приник к пыльным штакетинам и проорал вслед старухе:

- Удачи тебе, баб Груш, желаю!

Бабка вздрогнула, свернула в проулок, и взвихрился подол ее легкого газового ("Не может быть!.. Точно!") платья с замысловатым ярким узором, и плеснула пелерина по плечам.

- А что это у нас, Тимоха, народ так странно одевается?

Пашу, отсутствовавшего в родном Любавино больше двух лет, не переставало мучить чувство, будто с деревней что-то стряслось и перемены эти - кардинальные, поворотные. Причем признаки разбросаны повсюду, но уловить их и связать в целое не удается. Он попытался напрячь хмельной мозг - бесполезно.

Ему оставалось беспомощно потыкать вслед удалившейся бабке:

- У нее платье как у девицы из притона.

Бармалей захихикал:

- Пойдем.

Сам хозяин уже сменил свою каббалистическую майку, и теперь на его груди красовался бывший кумир - волосатый, плохо узнаваемый Демис Руссос. Дружно пошатываясь, приятели двинулись на задний, огороженный со всех сторон двор, к которому примыкали сараи. Белыми заплатами в сумерках сверкали футболки и майки, вольно трепетавшие на двух протянутых по диагонали веревках. Предприимчивый Бармалей успел, видно, сегодня заняться постирушкой.

- Ух ты! - Паша не сдержал восхищенного вздоха.

Какое живописное разнообразие: и знакомица с числом "13", и с грудастыми дивами, и с грузовиками, и с флагами, и почти чистые - с надписями по-английски и по-русски. Одна предлагала: "Кисс ми!", другая требовала: "Выбери свободу!" К тому же буква "е" была таких громадных размеров, что затмевала политический смысл (Ельцин, дескать, воплощение свободы для всех) и просто нагло блеяла в лицо: "бе-е!" - мол, близок локоть, да не тебе кусать. А может, майка адресовалась уголовникам?

- Откуда? Или ты магазин ограбил?

- Помощь, Павлуха, от забугорных и от наших местных капиталистов. Гуманитарная.

Присмотревшись, Паша увидел, что насчет помощи Бармалей безбожно преувеличил: капиталисты не очень разорились - на некоторых майках зияли большие и малые прорехи, и растянуты они были так, точно в них щеголяли бегемоты.

- Свалили у сельсовета. Тетя Груша, как бывшая красавица, вечернее взяла. Теперь в темноте шныряет. Выбросить - жалко, надеть - стыдно, насквозь видать.

- На кой брали?

- Не надо было? Если, конечно, в рассуждении патриотизма... Не подумали! - Бармалей нахмурился. - Давай сожжем! - и дернул к себе майку, предлагавшую поцелуи. - Вот черт! Они ж мокрые! Тогда пойдем выпьем!

Они возвратились к столу. На небе сияли звезды и насмешливо глядел вниз ущербный месяц. Разлили.

- За малую родину, - провозгласил Бармалей. - предлагаю встать.

Ахнули стоя. Это был конец. Беспамятство. Последняя рюмка перед дорогой в никуда. Прощай, рассудок, прибежище рациональных, правильных людей. Я погибаю, но здесь мне нечего бояться, ведь я дома... "Среди больных", - досказалась мысль.

- Сколько народу перемерло! А раньше-то, помнишь, Пашкан? Ну где тебе помнить? Ты молодой. Выпьем за прошлое!

- За прошлое - не хочу! - заплетающийся язык плохо повиновался. - Там одни могилы. И за что это, Бармалеич, дети гибнут? - спросил Паша, и въявь предстало: настоятель отец Владимир входит в ограду монастыря, осторожно неся на руках мертвого юношу, почти мальчика. Ветер шевелит русую прядь над неживым лицом, и пропасть, пропасть смерти разверзается под ногами. - Пусть прошлое умрет! Пусть его не будет совсем! Мне не помогает водка, Тимофей, не помогает водка!

- Водка помогла бы, - убежденно возразил Бармалей, он и не опьянел как будто, - а это - самогон. Мурманчиха, сам знаешь, разбавляет, подлюга. На, зажуй! - торговый работник Бармалей всегда носил в карманах горсть жвачек, широко используя их в качестве закуски и раздавая встречным ребятишкам.

Паша развернул кубик, и приторный малиновый вкус разлился во рту. Тем временем Бармалей вывел из сарая велосипед с фонариком, прикрученным впереди.

- Поехали. Я тебя сейчас прямиком в будущее прикачу. Обещал в коттедж пригласить - собирайся.

- Я не хочу, - начал было Паша, но чудом взгромоздился на багажник, крепко обняв сотоварища, и, петляя, они покатили сначала по дороге из бетонных плит, затем резко свернули на проселок, а потом и вовсе по тропочке извилистой понеслись, отважно набирая скорость.

Встречный сквозняк холодил и будоражил. Вскоре прошлое отступило и скрылось, и Паша уже лихо вопил: "Наддай, Бармалей!" - а когда велосипед рвался вперед, он ощущал глубочайшее удовлетворение, будто побежден был невидимый враг, и, когда взлетал на ухабах, само собой приговаривалось: "Так его, ату!" Направленное облачко света от фонарика предшествовало их сплоченному экипажу, будто ангел-хранитель прокладывал путь, предупреждая о рытвинах и лужах.

В упоении неслись они минут сорок и все ж таки сверзлись, въехав в дубняк и потеряв тропу. Некоторое время лежа, Паша слушал, как крутятся колеса велосипеда и ворочается рядом, тихо ругаясь, подельник-эквилибрист. Деревья бежали в хмельном танце, цепляясь макушками, мельтешили стволы и ветки. Колоссальным усилием оторвав голову от земли, он застыл, в который раз дивясь и поражаясь. Сколько было в его жизни таких открытых, откровенных, безграничных мигов, когда душа ахнет, вздохнет и вместит в себя видение абсолютной, спасительной красоты, но чуть шевельнись - и замутилось, уплыл, не обратившись в вечность, пронзительный, высокий, запредельный миг.

Дубняк шел по взгорку, ведя тропу, узкая стежка ответвлялась вниз, к пляжу, где сияла чаша чистой, спокойной, мрачно-серебристой воды. Черные тени деревьев густо окаймляли поверхность, не обезображенную ряской и водорослями. Месяц, стоя точно посередке пруда, держал на привязи своего небесного двойника. Звезды слабо рябили и перемигивались из двух взаимных бездн. На противоположном берегу жутко вырисовывались бетонные фигуры с веслом и барабаном, вышагнувшие из леса, - призраки счастливого советского детства, останки пионерлагеря. Все это странно било по нервам и поражало: пустая проплешина пляжа с низко нависшим над водой деревом, которое так любят купальщики, заброшенная водокачка - беленый домик притаился над заводью, безгласые бетонные люди - ответчики за миновавшую эпоху. При свете луны все казалось противоестественным, как будто не для человечьего взора предназначалась эта ночная чаша воды, клейменная месяцем.

- От страха трезвеешь, ты не замечал, Тимофей?

- От холода, - отозвался любитель приключений, - ночь все-таки. Фонарь разбил, - сообщил он. - Поехали, Паша.

И они поехали, удаляясь от деревни в неизвестном направлении. Теперь, без фонарика, приходилось туго, правда, на открытых полянах и просеках старался месяц (свой брат!). Падали еще пару раз, налетая на пни и коряги. Давно заблудились бы, но Бармалей нюхом чуял направление. Однако это было здорово - нестись в неведомые края, покуда солнечный мир спит, а лунный, игнорируя твое присутствие, посылает тайные сигналы своим адептам. Паша хорошо знал это возбуждение, нарастающее так ярко и празднично изнутри, возбуждение тайны и причастности. А эта картинка - его улов, его добыча: пруд, и двойной месяц, и черные тени, и мрачные призраки - все это погребено в памяти. Я - хозяин, творец, художник - извлеку на свет и поражу солнечный мир в урочный час.

- Закрой глаза, Паша.

В голосе Бармалея слышалось торжество. Наконец!.. Паша послушно закрыл глаза и, держа Бармалея за руку, ощутил себя на склоне, это чувствовалось, потому что земля уходила резко вниз.

- Смотри.

На мгновение ему почудилось, что они, поколесив вокруг пруда, вновь возвратились к нему. Деревья так же толпились по кратеру ложбины, хотя это были сосны, а не дубы. А там, чуть ниже, словно паря в ночном воздухе, поблескивали металлические шпили башен. Из тьмы проявился готический средневековый замок со стрельчатыми бойницами-окнами, арками и полукруглыми башнями, надежно сокрытый от постороннего досужего взора. Лишь с одной стороны белела узкая полоска гравия, обозначая дорогу.