- Всего-то? - не поверил спрашивающий. - И на махру не выстачит!

- Врагов жалеете? - воскликнул Макарий. - Они нас травили газами, разрывными пулями рвали...

- А кто на нас с ружьем кидался? Ты бы молчал насчет врагов!

- Черт с вами! - сказал Макарий. Он снял с плеча гармонь и растянул мехи. - Берите себе харчи, а я вам песню спою.

Он отошел от амбара и начал:

Покрыты костями Карпатские горы,

Озера Мазурские кровью красны,

И моря людского мятежные взоры

Дыханьем горячим полны.

Пронесли новый мешок, отвели нагруженную телегу. Макарий сбился с мелодии, но продолжал петь, играя без боязни сбиться.

Зарницами ходит тут пламя пожаров,

Земля от орудий тут в страхе дрожит,

И вспаханы смертью поля боевые,

и много тут силы солдатской лежит.

Душа Макария стала рваться, голос дрогнул, к слепым глазам подступили видения лесистых гор и ночных кочевничьих костров, окруженных торжественно поющими, измученными людьми.

Как свечи далекие звезды мерцают,

Как ладан кадильный туманы плывут,

Молитву отходную вьюги читают,

И быстрые реки о смерти поют.

Он почувствовал, что вокруг него все остановилось, шаги стихли. Кто-то привалил мешок к крыльцу. Макарий заканчивал песню.

Тут синие дали печалью повиты,

О родине милой печальные сны.

Изранено тело, и души разбиты,

И горем, и бредом тут думы полны...

Макарий замолчал. Теперь ему было безразлично, сколько вывезут из дедовских запасов. Он все еще жил среди ночных костров и измученных войной людей.

- Ой, дитятко, дитятко, - послышался вздох Хведоровны. - Получилось! Сжалился над тобой Господь.

- Вы, мужики, имейте совесть! - раздался бодрый голос Родиона Герасимовича - Оставьте и нам, убогим да старым, не губите!

- Сыночки, не губите! - взмолилась Хведоровна.

Макарий сложил гармонь, повесил на плечо и побрел к саду.

- Давай, чего стал! - крикнул один. - Тащи!

- Почекай трешки, - ответил другой. - Треба и людям оставить.

- А ты про них не думай! - сказал первый. - Ты про нашу задачу думай.

"Нельзя уходить", - решил Макарий и вернулся. У него стали спрашивать о боях, аэропланах, о внешней стороне войны, обо всем том, что всегда интересует невоенного человека, которому хочется найти в бессмысленности закономерность. Время от времени раздавался раздражающий призыв продолжать нагрузку зерна, однако пришельцы втягивались все глубже в разговор со слепым летчиком и в амбар не ходили.

Уже становилось понятно, что дело завершится мирно. От летовки, где Хведоровна готовила яичницу для угощения, пахнуло дымком и горячей сковородкой.

Пришельцы, застенчиво отнекиваясь, перебрались в сад и за столом под старой грушей закусили, очистив пять сковородок.

В итоге из четырех прибывших на хутор подвод в двух увозили зерно, в третьей связанных попарно кур, а последняя уезжала пустой.

- Бывайте здоровы, - говорили пришельцы на прощанием. - Спасибо, что миром договорились.

- И вы бувайте здоровы, - отвечала Хведоровна.

И стих шум обоза.

- Ну Макар, подводу хлеба заробил, - сказал Родион Герасимович. Теперь твоя стезя определилась. Будешь перед сильными петь и плакать ради куска хлеба.

- Спаси Боже! - отозвалась Хведоровна и закричала: - Куды вы?! вырвала у Макария байдик и кинулась куда-то вдоль ворот.

- Что там? - спросил Макарий.

- Австрияки, - объяснил Родион Герасимович. - Похватали свои торбы, сукины дети. Тикают.

- Куды! Вот я вас! - голосила Хведоровна. Какая-то даль стала манить Макария бросить все, уйти невесть куда.

- Останови ее, - велел он старику. - Дайте им харчей. Послышался треск сломанного байдика, чужие голоса с решительными нотами. Хведоровна охнула.

Родион Герасимович пошел вперед, оставив Макария, и стал просить:

- Господа австрияки! Что ж вы уходите?.. Никак нельзя. Работать надо... Вот хлеб уберем, тогда идите... Нельзя, нельзя! Понимаете? Хлеб, говорю...

- Клеб, карашо. Дом надо, - отвечал пленный.

- Нельзя, господа австрияки! Хлеб надо убрать...

- Басурманы! - крикнул Хведоровна. - Казаки вас похватають, конями потопчуть... Чи думалы вы своими головамы?

Пленный засмеялся:

- Дом надо, Кведоровна! Казаки - досфидань. Русья - досфидань.

- Уйдут, Герасимович, - сказала она. - Сил у нас нема выдержаты...

- Дайте им харчей! - повторил Макарий.

- Черта им лысого, а не харчей! - выругалась старуха. - Казаки похватаготь, потопчуть. Чуете?

Австрийцы ушли открыто, не таясь. Хутор остался без работников. Где было взять новых, неизвестно.

На григоровской шахте, в помещении нарядной, висела на стене большая карта, исколотая булавками по линии Карпат, Польши, Восточной Пруссии, где когда-то проходил фронт. Сейчас булавки с белыми флажками переместились в глубь карты, потоптались в районе Луцка, изображая последнее наступление Юго-Западного фронта, и еще больше ушли назад.

На карту мало кто смотрел, устали от смотрения, говорили о погоде, часто глядели на небо.

"Афганец" нес жару. Лето стояло сухое, грозило неурожаем. Но лишь к вечеру в белесом небе появлялись небольшие облака и куда-то исчезали, не пролив ни капли.

Инженеры и штейгеры тоже устали.

Шахту следовало закрыть. Производительность была низкая, шахтеры отвлекались на митинги, в комиссии и комитеты, но рудничный совет требовал оплачивать эти отлучки. Не давали закрыть две силы - война и сами рабочие. Война, разрушив остов хозяйственной жизни, сбила с двуглавого орла корону и подбиралась к организации военной диктатуры, грозя подмять и даже уничтожить российскую демократию.

Нине Григоровой приходила мысль, что надо как-то обуздать шахтеров, уж слишком много они забрали прав, не позволяя без санкции рудничного совета даже увольнять лодырей. Только военная сила годилась для этого. Где ее взять? С фронта она идет разбитая, злая, невоинственная.

Нине не на кого было опереться, кроме двух десятков служащих. Они пока еще зависели от нее.

Она взяла к себе Виктора Игнатенкова после того, как он разошелся с родными и поссорился с Зотовым, поставила младшим штейгером и приютила у себя на правах то ли друга, то ли квартиранта. Романтическая сердечность исчезла из их отношений. Виктор не простил ей отказа от слепого брата.

Время влюбленности прошло, наступила пора защиты от надвигавшегося хаоса. Нина подарила ему "стеер", с которым он упражнялся, стреляя в саду по яблокам. Часто за ним увязывался ее малыш Петрусик, до этого всегда игравший на хозяйственном дворе среди кур и гусей, куда его водила нянька. Малыш собирал стреляные гильзы, потом показывал Нине.

- У, холера ясна! - восклицал он, повторяя польское ругательство Виктора.

До этого он повторял работницу и няньку, приносил домой свидетельства близости с народной речью, разные забористые словечки.

- Ты кто такой? - спрашивал у него Виктор.

- Я казуня! - гордо отвечал малыш, сияя зеленоватыми, как и у Нины, глазами.

Так дразнили казаков крестьяне.

И не только по отдельным словечкам, но и по нестриженым выгоревшим волосам и чумазым рукам было видно, что растет он сам по себе и далек от нарядной гостиной, где диван и кресла обтянуты кремовым репсом в цветочках, а на рояле стоят гравюры, фотографии и фарфоровые фигурки.

От малыша исходило совсем иное, свежее дыхание жизни.

Не иначе как под влиянием новых веяний Нина завела себе подлинный наряд казачки - длинную юбку, шелковую кофту, узорчатый платок - и словно в спектакле переоделась, посмеиваясь, плавно поводя плечами, прошлась по дому, приглашая домашних оценить обновку. Нина была хороша, легка, и, главное, в ней не было скучной определенности замужней женщины.

Прикажи она пройти испытания, и Виктор был бы счастлив исполнить ее волю.