Пытаюсь дышать. Дышать не пытается. Брат и сестра, сестра и брат, переглядываются. Я орала шепотом, соседи, вроде бы, не слышали. Зато слышали здесь.

– Риччи, – говорит Зет, – о, Риччи, мне так жаль. В глазах её, лаковых, блестит сострадание. Мать Тереза в коротком топе, с родинкой на животе.

– Иллюзия – это смерть, Риччи, – говорит Эш, – нет никакого исчезновения. Оно тебе только кажется. Ты ведь сознаёшь себя. И умирающий сознаëт, что умрет только то, что им не является, временное. Ты засыпаешь вечером и просыпаешься утром. Вечером ты одна, утром другая. Но главное неизменно, ты сама есть. Ты сознаёшь, что существуешь. – Здравствуйте, вот оно, вот, здравствуйте: сходство в их аргументах.

– Галлюцинации перед смертью – оттого, что мозг ещё жив, и воспроизводит свою веру в образах, лишившись опоры, – бросаю ему в лицо. – Я засыпаю вечером, я просыпаюсь утром, в одной и той же себе, и никуда от себя не могу деться. Как только денусь, буду не я, если вообще буду. Но это не имеет никакого отношения к тому, о чем мы говорили.

– Как раз имеет, – возражает Эш, – самое прямое.

– Если я уверую, они воскреснут? – яда, больше яда на язык: жало змеи, змеи – как у Зет на ляжках. – Нет, брат мой. Нет.

– В прежней форме нет…

– А в другой мне зачем? Котик придёт о ноги тереться, и я такая: о, здравствуй, мама? Мне безразлично, что случилось с ней после смерти, пойми это. Её, в качестве моей матери, твоей, её, – киваю на Зет, – больше не будет. Она с ней не встретится, хотя собиралась. Не обнимет, не извинится по-настоящему, не примет обратно. Не увидит меня, окончившей школу, или тебя, с твоими успехами в йоге. То же и отец. Кем бы они там, дальше, ни стали, кормом для червей, котиками или гуру, мне всё равно. У меня больше нет родителей. Вот и всё.

– Нет ли эгоизма в твоих словах, как сама считаешь? – осторожно спрашивает брат.

– Без уважения к себе не может быть никакого служения другим, – шепчет сестра себе под нос.

– Есть, но мне плевать, – складываю руки на груди. – Я знаю, что по-твоему привязанность идёт от эго, и если выйти за эго, выйдешь и за привязанности. Но мне моё эго дорого, прикинь? Вот такое вот оно у меня узкое, мелкое и дорогое. Я не уверена, что то, что за его пределами, реально, что есть вообще какое-то "за собой". Ты можешь говорить, что у меня просто не было такого опыта, и будешь прав: не было. Зато у меня есть опыт сказок, легенд и мечт. Я знаю про коллективное бессознательное, то, что она, – опять на Зет, – называет мировой душой, а я склонна считать генетической памятью. Да, памятью, закодированной в ДНК, ничем иным. Кодами, что помогают нам выжить, как помогали нашим предкам. И вот память эта и диктует нам, всем, думать про суд и правосудие, про правду и ложь, даже про месть. Я поддержу тебя, если ты его посадишь, – в сторону Зет. – Я поддержу тебя, если ты его убьешь. Если не посадишь и не убьешь, то я это сделаю. Потому что, возможно, однажды, наш род проходил такую ситуацию, и дети не справились с убийцей родителей. Что если так, а? Что, если от нас, наоборот, требуется отправить в могилу мерзавца, а не думать про карму его, или принятие его, или равновесие сил в мире? С такой позиции вы не думали?

По ним видно: нет, не думали. Положение скверное; надо выпить. Мешаю сок с бурбоном, в стакане. Пятьдесят на пятьдесят.

– Зачем ты это делаешь? – спрашивает Эш. – Так твои мысли упадут ещё ниже. Ты не сможешь выйти из боли, ты увеличишь её.

– О, какие у меня низкие мысли, надо же, – зло ухмыляюсь, пью. – Думаю о том, что потеряла родителей. Эгоистка Риччи, фу такой быть. Ну так не смотри на меня, раз не нравится. Я, подумать только, имею смелость быть собой, и жить свою боль, из неё не выходя. Тварь я дрожащая, но право имею. Представьте себе. – Близка к тому, чтобы разрыдаться. Градус даёт о себе знать. Мой хваленый холод, хваленый контроль, родителями хваленый, идёт туда, куда Зет любит сходить: на твёрдый и крепкий.

Зет любяще кладёт руку на моё плечо.

– Пей, если надо. Я понимаю. – Объясняет Эшу. – Она иначе не вытащит свой плач. Будет душить его, пока ни задохнется.

– Так он только уйдёт ещё глубже, – заявляет Эш. – Так глубоко, что потом не доберешься. Она сама выбирает, какую частоту взять, мутную или прозрачную, ты ведь знаешь это. Удивительно, нет, даже поразительно, как, зная это, ты умудрилась остаться среди грубых вибраций… – «У алкаша и святого одна природа», – кажется, так она сказала.

– Я не выбирала между грубым и тонким, в этом секрет, – убирает руку, как я убираюсь коктейлем: медленно, плавно. – Вы вот, утонченные йоги, считаете, что одно нужно культивировать, а другое искоренять. А я вам скажу: без одного нет другого. Вы знать не знаете, что это такое, ощущать величие противоречий, на разломе, на острие. Смотреть, как эскортница спасает чей-то брак, который развалился бы без неё, он ушёл бы к любовнице, потому что ему каждый день надо, а ей раз в месяц. Как за баром у меня человек исповедуется и льёт чистейшие слёзы, такие, каких священник в практике своей дай боже раз увидит, а то и вовсе никогда. Как проститутка в момент оргазма вылетает туда, где нет разницы между двумя телами, мужчины и женщины, и самим боженькой, двуполым. Плевать ей, что за мужчина, она в каждом мужчину видит, а не картинку, "персону", потому и они видят в ней женщину, идеал, абсолютную женственность, которую невозможно башкой окунуть в быт и стереть тем самым. Платят ей, это бонус, а не цель, вот такую я знаю. Зовут её Шая Лив, моя соседка. Ей замуж предлагали миллион раз, ей это не надо, не её это, она с собой в мире. Знаешь, сколько я видела такого, что опровергает твои идеи, о целибате, о блокировании низов? Даже… если видел ты это, толковал не так. Могу поспорить: смотрел, как алкаш последнюю рубаху отдаёт, и думал: вот, и в нём проблеск атмана, не утратил, хотя пытался всю жизнь. Нет, Эш, нет: без той жизни, что ведёт он, без того убожества, не отдал бы. Он бы даже не понял, каково это, быть в самом низу, и помогать тем, кто там же. Мы все, как бы ни жили, следуем самим себе, и тем лучше живём, чем точнее следуем. Потому я и говорю, душа чиста, что ты ни делай. Личность – нет, личность учится, и понять должна, что есть она, что есть её пределы, и что там, за ними, за пределами. Умрёт этот… тролль, – на меня смотрит, – и не будет больше тролля. Будет только жизнь тролля, замкнутая в самой себе. Пинать его надо сейчас, иначе всё, поздно, конец его истории. Карма, не карма… я вижу, что здесь.

И тут, мгновенно, я понимаю, почему Эш – не тролль. Ни на одну девчонку, ни на Зет, ни на Морин, он не смотрел так. Так – это с вожделением. И он, пожалуй, первый среди своего пола (из тех, кого я помню), кому это удавалось. Брат, который без вожделения, прищелкивает:

– Я понял, в чем дело, – слегка улыбается. – Ты путаешь дух и душу. Дух – это та самая часть целого, неделимая, которая во всём и в каждом, сознание, если угодно. А душа отдельно, душа – это, скорее, память об опыте, от тела к телу. Душа учится, дух уже всё знает, он и есть – то-что-всë-знает, то-в-чем-всë, состояние без страданий. Но это скорее поправка, чем ответ, – спохватывается. – Тебе нравится диссонанс тонкого и грубого, их борьба, как ты сказала, "остриё"? Ты не хотела бы уйти за противоборство этих сил? Оставить тролля самому себе, с последствиями его действий…

– Так я и выхожу, – пожимает плечами Зет. – Наблюдая за противоборством, у людей и в себе. Вот тебе и разлом, за которым… Если, в твоих определениях, дух – это связь, которая соединяет всё со всем, а душа – то, что соединяется, ткань, из которой сшит мир, то за разломом её – их единство. Он един, она двойственна. Я не выбираю то или это, вообще. Я нахожу сам выбор абсурдным. Это то же, что выбирать между руками, какая нравится, правая или левая, оставят одну, а лишнюю отсекут. Троллю, – вспоминает, с чего начали, – если бросить его, как есть, лучше не будет, но последствие его действий – уже здесь, это я и Риччи. Мы видим его. Уже видим. Что же теперь, жить с этим, бездействуя?

Аллилуйя. Меня наконец-то услышали.

– Ты не выбираешь, говоришь, – Эшу больше интересна метафизика, чем живой (или мёртвый) мэр. – Хорошо, я скажу тебе, что ты делаешь. Нет ничего плохого в воде, так? Если стоять в ней по пояс, головой вверх, ногами вниз, и видеть свои ноги там, внизу. Но что делаешь ты – ныряешь, и барахтаешься, пускаешь много волн, самой себе загораживаешь обзор, чтобы потом, почти утонув, вынырнуть, и – дышать, дышать, отчаянно, жадно, говоря: ого, да, я постигла. Ты могла бы просто быть вне, снаружи. Когда ты снаружи, видно, что там, внутри, под водой. Когда голова внизу, а ноги вверху, ты за цель, за воздух, принимаешь свою же нижнюю половину тела… – Сестра восклицает: «Протестую!» – но брат продолжает. – Да, видите, конечно. За волнами эмоций и своих представлений о нём. Но его вина даже не доказана, ты сама это говорила. Ты даже не пыталась встать на его позицию, если он виновен, а как судить, не поняв все стороны? Будь ты на его месте, ослепленной богатством, положением в обществе, ложным ощущением своего могущества, разве не пыталась бы защищать, что накопила, за долгие годы? Другого-то у него ничего нет. Страх ослепляет, темнота заставляет махать кулаками во все стороны, это животный инстинкт, инстинкт выживания, он проявится так или иначе, если ты, весь, под водой. Набирал себе ракушки, улыбался рыбам, а тут – нате, отберут ракушки, рыбок разгонят, и ты больше не морской царь, а ужасное чудовище. Да к тебе больше никто не подплывет, с голоду сдохнешь, один. Кому охота считать себя чудовищем? Чтобы признать себя таковым, нужна большая, даже нет, огромная внутренняя сила. Скажи, есть она, у материалистов?

– Бывает и у материалистов, – подтверждает Зет, и без всякой логики посматривает на меня. Должно быть, оценивает реакцию.