Зет смеется, с хрипотцой, надрывно.

Парочка, уединившись в тихом уголку за ширмой, скрылась с наших глаз. Я смотрю на Зет, смотрю в упор. Говорить о ком-то ей легче, чем о себе.

– Ну а ты сама? – спрашиваю. – Как ты жила, после всего? Когда они…

– Я жила, – отсекает Зет, – а не как они. Знаешь, вот эти вот все правила… Я считаю, одно в жизни правило: не диктовать никому свои правила. Сколько людей, столько и правильностей, не повторяются они. Один живёт в мире, где нет никакого бога, у другого даже капля в стакане, и та бог. Кому-то полезно учиться дисциплине, подвергать себя всяким там ограничениям, для другого то же самое – губительно. Кто-то мясо не ест, из жалости к животным, и совесть его так спокойна, на душе птицы поют, а у иного организм хищный, сдохнет он, без свежей плоти. Они нам, родители, что говорили? «За всё будет суд». Так вот, я сама – свой суд. Я сама – свой закон. И не голова моя мне закон, а внутренний голос, который лучше меня знает, что лучше для меня, а что – без меня. Мать наша знать не знала того, что мне открылось, особенно про своё тело… У неё была нарушена связь с ним. Она говорила: думай головой. Я решила эту проблему, с головой. Тело мудрее, можешь мне поверить. Лучше, конечно, сама проверь, не верь на слово. У тебя свой мир и своя правда. – Вздыхает, зажигает ещё одну сигарету. – Я долгое время считала себя лучше неё, лучше матери. Что я знаю, как надо, а она нет. Но я сама наступила на те грабли, о которых предупреждала других: отрицала её, то есть мысленно диктовала ей правила. Так ведь у нас, в обществе, принято: «Принимающих – принимай, отрицающих – отрицай». Принимающих и отрицающих то, что правдиво для тебя. Нет, нет, это слишком просто! Принимай – отрицающих твою правду, вот это уже я понимаю, уровень! Не сравнивать с собой, а просто признавать за другим право на существование. – Прихлебывает из высокого стакана. – Мать отрицала меня, отец отрицал меня, мой образ жизни, мои склонности, меня всю, а я сказала им, внутри себя сказала им: принимаю вас такими, какие вы есть. Хотите, судите, но и вас засудят. Я одну себя сужу, и другие меня пусть не судят…

– «Не судимы будете», – цитирую я. – Странно слышать из твоих уст библейские цитаты, – усмехаюсь. – Звучит, как про щеку: принимай отрицающих… – Зет машет пальцем, качает головой: нет, не то.

– Внутренне принимай (я это имела в виду), не внешне. Можешь спорить, можешь рассказывать о том, как ты видишь, сколько угодно, как угодно, хоть ори. Но как только перестанешь уважать оппонента, считай, всё, ловушка съела тебя. Нет ничего ужаснее, чем монстры за стеной, невидимые, не понятые... Хотя, выбирая отрицание, ты тоже имеешь на это право… Ты знала, что у зависимого и святого одна природа? А вот, одна. Просто один выбрал низкую зависимость, а другой высокую. Вот и вся между ними разница. Реформатор и тиран, учёный и бунтарь, тоже из одной связки, просто с разной стороны одного явления. – Разговор утекает в философское русло. Слышала, это нормально у пьющих.

– Почему из одной? – не понимаю я.

– Потому что дано одно. Дана власть: можешь её использовать во благо другим, людям жизнь упростить, можешь одному себе во благо, с ущербом для других. Кто собой жертвует, выигрывает, будет и миру в мир, и себе не в убыток: мир благодарность имеет. Кто другими жертвует, и вокруг никому не поможет, и себя потеряет. Дело только в выборе стороны, куда направить. Дано воображение: вообрази себе рай, и делай так, будто ты уже в нём, а другие этого просто не поняли. Или погрязнешь в маниях того или иного толка, нарко, алко, игро… каких только нет. Дана способность к прорыву, выходу за границы, ну так давай, сноси старое ради нового. Снесешь не для чего-то, а просто, ради сноса, останешься в пустоте. И так далее… Дано: контроль. Вилка, – показывает два пальца, – либо управляешь, либо подавляешь. Дано: религия. Либо помогаешь найти свой путь, либо сажаешь в вакуум. Дано: воля, энергия. Либо делаешь, несмотря ни на что, активничаешь, либо злишься от неспособности действовать. Дано: комфорт. Либо красоту множишь, либо ленишься. Дано: ум… Либо ты его, либо он тебя. Понятно же так, более менее? – Я киваю. – Ты спросила, как я, что я, – понижает голос, – мне мать вот, позвонила, представляешь. Только, на днях. Позвонила, чтобы сказать, что помнит про меня. Что ей жаль. Хотела увидеться. Отец был там, с ней, не говорил, но я слышала его шепот. Вот, – разводит руками, – увиделись. Что теперь мне до всего этого, отрицание, принятие, стороны… – допивает остатки коктейля, залпом. – Я ни то, ни другое, насчёт их смерти. Может, шок, или просто их слишком долго не было, и я привыкла, что родители – это только образы в моем сознании, тени, которых реально нет. Ладно, ладно. Морин О'Нил, – прищелкивает, – я могу рассказывать тебе о ней ещё. Или ещё о ком-нибудь. Знаешь, вокруг столько жизней… на них смотреть куда интереснее, чем без конца пялиться в одну свою. Смотришь, смотришь, и себя начинаешь лучше понимать. На сравнении: вот здесь принимаю, а здесь ни в какую, аж кроет, хочется в морду дать. Что за проблема у меня с этим? Не с человеком: с тем, что он выражает, за что – в морду. Чаще всего именно это я вытеснила. В каждом из нас есть всё. Без преувеличения, да-да, всё, и не меньше. Просто так удобнее, делить на "моё" и "чужое", безопаснее что ли. Радж, – громко, – сделай мне добавочки. И Риччи забацай что-нибудь эдакое, от себя. Не понравилось? – показывает на сигарету, стлевшую в пепельнице.

– Да так, – пожимаю плечами, поджимаю губами, – не очень, если честно. – За час, что мы сидим, я, изрядно опьянев, узнаю обо всех её знакомых, кучу разных историй. Смешных, печальных, глубоких, глупых. Рассказывать она умеет, этого не отнять. Ты в целом – то, на что ты смотришь. Я смотрю на Зет. Зет пытается смотреть на кого угодно, кроме самой себя, но видит себя лучше, чем я, в себя смотрящая.

2.2

То, что вокруг тебя – и есть ты сам. Но это не значит, что за пределами твоих глаз – то же самое.

Вот так, сухо и скупо, я переформулировала для себя страстный монолог сестры. Вокруг тебя – одни твои проекции, ты реагируешь только на то, что в тебе уже есть, видя его отражения. Прочее проходит мимо. Одну из гостей заведения зовут по имени. Зовут, как маму. В любой другой день я не обратила бы не это внимания. Мужчина говорит по телефону, даёт кому-то указания. Прямо как отец. Хотя, ну не похож он на отца, никак: ни внешне, ни голосом. Бар называется "Лифт". Ироничнее нарочно не придумаешь.

Мы там же, когда мой телефон ловит звонок. Это брат, он опоздал на день. Минус солнце бы, не опоздал. Он говорит: «Риччи? Риччи, это ты?» – сколько я его не слышала, столько не слышала бы и дальше, если бы лифт так резко ни упал. Сестра усмехается, слыша его голос в моей трубке. Они никогда не были близки. «Конечно, – удивляюсь, – кому бы ещё быть, с моим-то номером?» Ему интересно, где я. Я объясняю, но я или стены, сказать трудно. Качаемся мы с ними одинаково. Он едет из аэропорта.

– Ооо, – тянет Зет, тянет звук и виски, уже чистый, – сейчас явится наш цветок лотоса. Радж, повтори-ка, пока его нет. Я морально не готова. – Бармен согласно наливает. Я прошу кофе. Сестра смотрит с уважением. – Знаешь свою норму, хотя к алкоголю не привыкла. Очень интересно. Так можно быстро понять, что за человек перед тобой. Кто знает меру, тот обычно хорош в делах, но, увы, не в постели. Годы наблюдений, – отзывается на мой вопросительный взгляд. – Я за стойкой уже сколько… – напоминает, мне и себе, – столько не живут. Хотя, – перебивает сама себя, – знаешь, про постель, это очень на любителя. "Мерным" ребятам троганья заходят, трогательные они, тактильщики. Либо садомазо. Мне это так, мне бы сразу к делу, без предисловий. Тут уж кому что.

Бармен с интересом косится на Зет. Борода сползает, проявляется тролль. Все они, с таким взглядом, выглядят одинаково.

– Знаешь, – говорю я ей, – то, что ты мне сказала, про мать, что она звонила… Она любила тебя, я знаю.

– Любит, – говорит она мне, – никуда человек из мира не девается, всё цельно на уровне души. Как личность, да, девается, конечно. Как душа – нет.

– Нет никакой души, – брякаю над кофе, любезно подставленным Раджем. Морщусь от его угодливости. – И рая нет. И ада. Ничего нет. Только тролли.

– И как же ты это выяснила? – интересуется Зет. Блики пляшут в зрачках, рикошетят от стекла. Помада у неё хорошая, стойкая: пей, не пей, держится. – Про душу и троллей?

– Сама. Головой дошла.

– Головой можно дойти до чего угодно. Возьми любой тезис, дай его уму, и он найдет пути это доказать. Те, что верит в бородатого дядьку на небе, плоскую землю или квантовую теорию… или что все люди – жирафы, они это головой доказали. Иначе бы ум не успокоился. Ну, и как ты это доказала?

– Душу никто никогда не видел. А ум я использую постоянно. Соответственно, я – это ум. Ум в мозге. Мозг – орган тела. Человек похож на комп. Приложи с ноги процессор, компу каюк. Комп не хуже от своей хрупкости, просто свойство у него такое. Человек, в отличие от техники, имеет понимание, что есть чему бахнуть, неизбежность бахача, и есть зверь такой, страшный Каюк. Боится; начинает искать, как от него спастись. Ставит антивирусники и антикаюкники себе в голову: привет, наука и религия. Вот… рай и ад – это… состояния, пожалуй. Гормоны выделяются, человек чувствует себя счастливым или несчастным. Нам хочется объяснить их чем-то великим, чтобы избежать ужасной судьбы: свободы и одиночества.

– Душа, – задумчиво возражает Зет, – это то же тело, только изнутри. Не оттуда, где органы. Это тонкое тело, невидимое невооружённым глазом. Пользователь твоего компа, общемировой. Ты сказала, что используешь свой ум. Есть кому использовать, так? А он использует тебя. Не думай пять минут. Попробуй, ты не сможешь. Он будет крутить, как пластинку, реакцию на прожитое. Понаблюдай за тем, что крутится, и поймешь, что есть кому наблюдать. Значит, ты – не ум. «Посредством глаза, а не глазом», – видимо, цитирует. Гормоны – так же, как и тело, физическое отражение нефизических переживаний. Рай и ад здесь, не где-то там. Сдается мне… за пределами тела вообще нет чувств, в привычном нам понимании. Инструмента для чувств, для мыслей, нет. Зато есть…