Было время обеда. Мучимый жаждой, вышел на улицу. Из столовой слышались голоса ребят, но не раздавалось обычных шуточек, смеха, не звенела посуда. Туда идти не хотелось - сразу начнутся расспросы. Он направился в угол двора, к колодцу, и заметил у офицерского дома Лизку. Она его тоже увидела, пригнулась над клумбой, будто пропалывала траву под рдеющими георгинами.
- Лизок, - позвал он.
- Была Лизок. - Она еще ниже пригнулась.
- Поговорить нужно.
- Иди в столовую, каша простынет.
- Я серьезно. - Он остановился у клумбы.
Она поднялась, тряхнула рыжей прической.
- Проходи... балбес... Генерал правильно сказал: балбес и есть...
- Меня сегодня отправят.
- Туда тебе и дорога.
Он вскипел и, переполненный обидой и злостью, прошел к колодцу. "Поговорили! - подумал с досадой. И с досадой же вспомнились слова генерала. - Я действительно вел себя как последний дурак. "Балбеса" заслужил. Но почему "молодой человек"? Еще куда ни шло "бывший ефрейтор" или просто "солдат". В самом деле, почему?"
Барабан над колодцем визгливо наматывал цепь, из ведра расплескивалась вода и долго падала, снизу слышались звонкие, как пощечины, удары. Поставил ведро на сруб, пил холодную воду, проливая себе на гимнастерку и сапоги. Вода пахла илом и осокой, видно, просачивалась из озера.
- Сбавляешь температуру? - спросила за спиной Лизка.
Обернулся не сразу. Вытер губы, смахнул капли воды с гимнастерки, расправил ее под ремнем.
- Поднимаю пары. - Он ухмыльнулся. - Нам - что в поле ветер, Лизок. Нынче здесь, завтра там.
- Ужас, какой ты боевой парень!
- Смелого пуля боится, смелого штык не берет.
- Шут гороховый, паясничаешь! Думаешь, не знаю?
- А что ты знаешь?
Лизка сглотнула закипевшие слезы:
- Вся застава уже знает... о чем с тобой генерал и... подполковник... Дурак ты несчастный...
Он заправил под фуражку прядь волос.
- Художественный свист. Не слушай никого. Мы с генералом душа в душу. Чай с лимоном пили, культурный разговор имели. Он мне говорит: "Хороший ты парень, товарищ Шерстнев, отличный и вполне современный молодой человек. И к тому же приятной наружности".
- Балбес! Балбес!.. Вот что генерал сказал... Ты и есть балбес. И еще смеешься!
- А что же - плакать?
- Тебе чего!.. - Лизка всхлипнула. - Убивать таких надо!.. Эгоистов... Пойди сейчас же извинись, попроси прощения... Иначе знать тебя не хочу. Слышишь!..
В ее умоляющие глаза он взглянул с усмешечкой:
- А может, мне в тюрьму хочется.
Лиза взглянула на него с жалостью.
- Ты малохольный?
- Представь себе, не подозревал. Пока ты не сказала, я считал себя психически полноценным.
- Чужие слова.
- Своих не напасешься... Выпей воды, Лизок. Такая жара стоит!
- Сам пей. Тебе голову напекло, вот и мелешь...
Она заплакала. Это были первые ее слезы, вызванные страхом за любимого человека. Ткнулась ему лицом в грудь. Он обнял ее за вздрагивающие плечи и, как мог, стал успокаивать.
- Отсижу... Ты за меня не бойся... Поезжай в Минск. А я скоро туда приеду. До мая недолго осталось.
- Тебя же будут судить!
- Кто сказал?
- Ребята...
- Слушай их больше...
- Игорь, ради твоей мамы пойди извинись... И ради меня тоже. - Лизка всхлипывала.
Шерстнев минуту раздумывал, что ей ответить. Кольнуло, что о маме вспомнил не он, а Лизка. Мать он любил. Она, сколько знал, без конца хворала, и отчим постоянно бывал недоволен, что приходится самому по утрам варить кофе, гладить сорочки. Такой ухоженно-розовый отчим, без конца, но всегда к месту и вовремя повторяющий: "Мы, люди интеллигентного труда, обязаны..." Холодно-корректный член-корреспондент в старомодном пенсне на цепочке, пришпиленной к кармашку жилета; пенсне он специально заказывал частнику и очень дорожил им. Игорь ненавидел в нем все: холеные руки с золотым обручальным кольцом на среднем пальце, глаженые сорочки, улыбающиеся тонкие губы... И длинную золотую цепочку, наподобие тех, что носили купцы первой гильдии, только более тонкой ажурной работы...
Он отстранился от Лизки:
- Ты мне на психику не дави.
Девушка стояла тихая, вся напряженная, смотрела не мигая в его побледневшее лицо.
- Игорь...
- Ну что?
- А если я тебя очень попрошу, сильно-крепко, пойдешь?
- Ты - как маленькая!
Лизка заколебалась. Хлопала рыжими ресницами, как крыльями, глядела куда-то мимо него, и яркие искорки загорались и тухли в ее каштановых зрачках.
- Не надо в тюрьму, - промолвила просяще.
От ее просьбы, от всего ее вида у него стало сухо во рту, зашершавел язык.
- Лизка...
- Пойди, Игорь. Ну, пожалуйста.
- Глупая, в чем я должен извиняться?
- Пойдем! - Она решительно взяла его за руку. - Пойдем вместе. Я сама попрошу.
И повела за руку, как маленького, крепко вцепившись в его пальцы, точно боялась, что он убежит. Лизкина ладошка была мягкой и теплой, от волнения чуточку влажной. Шерстнев сбоку видел ее насупленные, как у отца, рыжие брови и короткий вздернутый нос в мелких коричневых веснушках. Он чувствовал себя довольно неловко - попадись кто-нибудь из ребят, не оберешься насмешек. Шел еле-еле.
- Тащишься! - недовольно сказала Лизка. - Чамайдан первого года службы.
Она, разумеется, знала правильное произношение слова, но, видно, сердясь, сказала его по-старому, как в детстве, когда бегала по заставе, голенастая, всюду успевая сунуть конопатенький нос.
Шерстнев вдруг остановился:
- Не пойду. Ты давай не выдумывай.
Лизка отпустила его руку, изумленно вскинула брови.
- Гордость не позволяет?
- Не пойду - и все. Чего пристала: "извинись", "проси прощения"... Кончай с этим. Делать нечего - валяй на кухню, поможешь Алексею картоху чистить... А то купи себе петуха и крути ему голову. Я тебя в адвокаты не нанимал... Тоже мне выискалась защитница!
У Лизки потемнели глаза.
- А я как?
Он не обратил внимания на ее придушенный шепот, ответил с той же резкостью:
- Учиться будешь. Студентка лесотехнического... Когда-нибудь передачку подкинешь бывшему своему знакомому по фамилии Шерстнев.
И тогда она ударила его по лицу, наотмашь, по-мужски. Удар получился сильный. Он мотнул головой, и она его снова ударила:
- Подонок!.. Ты же последний подонок...
Заплакав, побежала.
От гнева его пробила испарина.
Стоял, потирая пылающую щеку. Наверное, под глазом фонарь, и в таком виде на заставе не появиться. Хоть бы в зеркало посмотреть. На озеро, что ли, пойти? До озера было недалеко. Ишь ты, уже с этих пор руки распускает! А если в самом деле они поженятся? Тогда верхом сядет и ножки спустит. Дудки, барышня!.. На Игоре Шерстневе даже отчим не мог усидеть - где садился, там и слезал. А тебя, огонек, фукну - и нет, погаснешь.
"Чамайдан первого года службы".
Щеки у него горели. Две оплеухи врезала, подумал уже без злости. Врезала - и привет родителям, будь здоров, парень.
Теперь, когда ее не было рядом (а завтра она вообще отправится в Минск, в институт), он вдруг остро почувствовал, как ему ее не хватает, бойкой на язык и скорой на руку. Он всегда со злой радостью наблюдал, как она решительно отвергала ухаживанья ребят, не стесняясь в словах, в том числе и его ухаживанья... А вот влюбилась. Никогда не думал, что будет целовать рыжую недотрогу, а она неумело, по-детски наивно подставлять для поцелуя нос, щеки, лоб...
Не то со злостью, не то с болью подумалось, что Лизка ему всерьез вскружила голову - такого с ним еще не бывало. Хотелось, чтобы она сейчас возвратилась и вместе с ним посидела у озера, скрытого от заставы высокими камышами, болтая о всякой всячине - она фантазерка.
Он чуть не споткнулся о выворотень - сосна лежала здесь с самой весны, когда ее бурей вырвало с корнем и бросило наземь; старшина имел на нее какие-то виды и не разрешал пилить на дрова.