— Прошу прощения за состояние поезда, — рявкнул он на вежливом японском. — Прошу прощения за состояние окон. Постарайтесь не порезаться. Простите, что мы не можем отмыть полы. Поезд вот-вот поедет. Простите, что звонки не сообщают об остановках, — он всегда так говорил. Мы тихо слушали. Он выпрямился и пошел в другой вагон, поклонившись на выходе.

Через пару мгновений поезд поехал. Осенний холодный ветер задувал в разбитые окна. У нашего окна виднелась темная высохшая полоса, кровь была возле рамы. До города путь был долгим, поезд медленно двигался по рельсам.

Мужчина напротив смотрел на нашу корзинку. Я сжала пальцы на крышке и отвела взгляд, надеясь, что он перестанет глазеть. Он молчал, пока мы покачивались. Он был широкоплечим под черным свитером, узкое угловатое лицо было с темными глазами. Он был голодным, как мы, но намного больше. У меня не было шансов против кого-то его размера. Ему нужно было лишь выхватить корзинку. Я не смогла бы остановить его. Мы знали это. Я часто брала онигири в чем-то безопаснее, типа рюкзака, но сегодня мне нужно было как можно больше, и потому я была с уязвимой корзинкой.

— Пахнет хорошо, — наконец, сказал он.

Я молчала. Четверо других в вагоне игнорировали его, но слушали и смотрели. Девушка в углу подняла платок ко рту и жутко закашлялась.

— Что у тебя там?

Я сжала губы. Вряд ли его устроил бы ответ «кости матери».

— Ты можешь говорить?

— Оставь ее, — сказал другой мужчина. — Это просто дети, — он был в потрепанной футболке с английской надписью: «Go! Future Dream» черными толстыми буквами. Вряд ли теперь у нас были мечты на будущее.

— Все мы — чьи-то дети, — сказал мужчина в свитере. — Детям еды нужно мало. А нам — много.

— Твой живот не выглядит худым, — сказал мужчина в футболке. — Голод не так плох, как кража у детей.

Мужчина в свитере выругался и отвернулся, поезд повернул. Я тихо кивнула мужчине в футболке и прижала ладони к коленям, чтобы он не увидел их дрожь.

Мы покачивались час. Я закрыла глаза, но солнце светило ярко, а ветер бил холодом по коже, проникая в разбитые окна. Аки у бухты Токио потянула меня за локоть.

— Я голодная, — сказала она с вопросом в глазах. Ее волосы были блестящими раньше, а улыбка сияла от уха до уха. У нее была ямочка справа. Я не видела ее уже год.

Я коснулась рукой голубой банданы на ее волосах.

— Пора рано.

Она скривила недовольно губы.

— Но… — она не закончила. Она знала, что не убедит меня. Я не посмела бы вытащить онигири тут. Одно дело нести их в корзинку, другое — есть при всех, манить запахом… тогда и мужчина в футболке нас не защитил бы.

— Прости, кроха-шелкопряд, — сказала я, обводя белый узор на ее повязке. Она смотрела в окно, солнце сверкало на воде в заливе.

Наш дедушка работал на шелковой ферме почти всю жизнь. Он показал мне как-то горсть крохотных белых коконов, похожих на мягкие яйца в его ладонях. Было сложно представить, что внутри есть червячки, что они медленно превращаются в белых призрачных мотыльков.

«Бедствия меняют нас, — сказал он. — Мы плетем красивую броню против них, меняемся и становимся готовыми лететь».

Мы были маленькими коконами. Так я думала, глядя на людей в поезде. Мы плели нити вокруг себя, закрывались от остальных, словно одни страдали. Пытаясь выжить, хоть судьбой нам была уготована смерть. Но наши распутанные истории становились ярдами красивой шелковой нити.

Еще полчаса, поезд добрался до станции Токио. Двери шумно открылись. Мужчина в свитере замешкался, думая забрать у нас корзинку. Мужчина в футболке преградил ему путь. Он фыркнул и ушел. Я тихо взяла корзинку, Аки поправила свою сумку. Мы вышли на платформу и пошли по лестнице. Я была теперь за мужчиной в футболки.

— Подождите, — тихо сказала я. Он оглянулся. — В благодарность, — Аки поняла меня и расстегнула свою сумку, чтобы достать наш обед.

Он коснулся ее запястья.

— Нет.

— Но…

— Не открывай тут. Вас обворуют, заодно и меня.

Я кивнула, глядя ему вслед. Все мы боялись. Как до этого дошло? Разве мы не ощущали безопасно себя вместе до землетрясения? Разве я не ездила на поезде со школы в темноте, не ходила по аллеям за закрытыми храмами и сияющими магазинами, гудящими автоматами с цикадами? Разве я не ходила тогда бесстрашно в темноте, окруженная незнакомцами? А первой испугала нас пухлая бабушка.

Мир изменился, когда иллюзия цивилизации разбилась, как окна поездов. История быстро расплелась, вернув нас в начало, когда мы ходили по странному новому миру одни и с копьями.

Станция Токио, когда-то шумная и яркая, была теперь пустой, как череп, в трещинах, брошенная живыми. Многие укрылись тут, когда упали здания. Они убрали тела, но запах смерти остался. Едкий запах с металлической горечью в воздухе. Не все умерли при землетрясении. Многие погибли в дни после этого, один за другим, в отчаянии и печали, как обреченная армия без другого выхода. Наши шаги отдавались эхом в длинных проходах. Аки крепко сжимала мои пальцы. Она помнила. Она тоже ощущала запах.

— Тамаго, — сказала я.

Она не сразу поняла меня. А потом тихо ответила:

— Гома, — кунжут.

— Махо, — я упомянула магию, чтобы отвлечь ее от еды. Аки любила играть в ширитори. Это была игра в слова, где последний слог становился началом нового слова. Проигрывал тот, кто называл слово, что заканчивалось на «н». Мы шли мимо тихих дорог, что не использовались больше года. Мы почти вышли из туннелей, следуя за указателями к южным вратам.

— У… — она задумалась на миг. — Унаги.

— Это снова еда.

— Это угорь, плавающий. Ги.

— Ладно, — сказала я. — Гинка, — серебряные монеты, как маленькие рыбки, быстро ускользали из моих пальцев. — Теперь ты, Аки. Ка.

Она молчала, а потом тихо сказала:

— Казан.

Я замерла, небольшая толпа шла вокруг нас в обе стороны. Вулкан. Гора Онтаке выбрасывала облака серой смерти на нас. Я шлепнула Аки по голове.

— Он заканчивается на «н», — сказала я. — Ты проиграла.

— Мы все проиграли, — сказала она.

Акико, моя сестра. Ее имя было ярким, как красно-желтые листья осени, как говорил отец. Дитя осени, она плясала, как прохладный ветер, кружась, плакала, как дожди, поцарапав коленку, ее вспышки бодрости были как острые углы осени. Но теперь она была тихой и худой, бледной, как свежевыпавший снег на сухих листьях. Мир вокруг нас угасал, мы могли не пережить зиму. И милая яркая Акико рушилась под весом кокона.

— Глупая, — я шлепнула ее по плечу. — Попробуй еще раз.

— Ка, — она размышляла. — Ка…

— Кайко, — предложила я.

Она слабо улыбнулась.

— Кайко, — согласилась она. — Шелкопряд. Мне не хватает дедушки.

— И мне.

Мы покинули станцию Токио и вышли на свет середины утра. До садов Хамарикю от станции было полчаса ходьбы. Местные поезда было сложно поймать чужакам, жители не из Токио должны были платить. Мы не могли этого позволить, так что шли. Мусор и стекло смели в стороны на улицах, рухнувшие здания оставили дыры в стенах бетона и дерева. Старик с тростью смотрел на гору мусора, его мысли были далеко. Это не было необычным. Многие потеряли разум в тот день и не вернули его. Вдали плакали дети, мяукали и лаяли потерявшиеся коты и собаки. Перед нами пробежал большой сиба, его шерсть была тусклой и в проплешинах. Он был когда-то чьим-то напарником, любимым питомцем. Теперь он был одним из тысяч бродяг, пытающихся жить в мусоре.

Не только он. Люди рылись в мусоре по сторонам, искали ценности, банки еды, что-то на продажу. Женщины раскладывали шелковые кимоно на пыльных улицах, журавли и хризантемы были на ярких красках, вышитые серебряными, золотыми и блестящими красными нитями. Сокровища семей, но никто не покупал их. В этом мире онигири были ценнее шелка.

— Знаешь, сколько коконов нужно для кимоно? — спросил как-то дедушка, пока я гладила нежные коконы в подносах. — Пять тысяч. Пять тысяч маленьких жизней, — он улыбнулся и провел пальцем по воздуху. — Четыре тысячи девятьсот девяносто девять, и у кимоно будет дырка прямо тут, — он пощекотал меня под шеей, и я рассмеялась. Он сдвинул густые белые брови от радости. — Не считай себя и сестру маленькими, — он кивнул на коконы, глаза были уставшими. — Каждый вклад важен.

Я вспомнила его слова. Интересно, что он сказал бы о тех, кто спрыгнул с крыш, вскрыл свои коконы и выпал на осколки будущего, кровь пропитала нити шелка.

Толпа уже собралась, когда мы прибыли, хотя начало было позже вечером. Золотой чайный домик был полон бездомных, одеяла расстелили от стеклянной стены до стеклянной стены. Мы искали место вдоль деревьев. Мы не хотели быть далеко, но лучшие места уже заняли местные.

— Тут? — Аки нашла место у дороги. Неплохое, в тени деревьев, но не очень скрытное. Я кивнула, она расстегнула боковой карман корзинки, вытащила голубое покрывало. Она осторожно разгладила складки руками. Я опустила корзинку сверху и убрала пластиковые замки. Аки пригладила повязку на волосах, встала перед нашими товарами и поклонилась толпе.

— Добрый день, — закричала она, хоть было всего одиннадцать. — Вы голодны? Не смотрите на запуск на голодный желудок! Продаем онигири!

Аки кричала поразительно громко для хрупкого тела. Когда я пыталась продать, я лишь шептала, щеки краснели от внимания. Аки звала покупателей, а я давала им онигири и кивала.

— Есть скумбрия, тунец, тамаго, семь с овощами! — кричала она. — Свежие нори, вкус ностальгии, вкус прошлого в будущем!

Никто не подошел сразу, но я не переживала. Я устала от пути сюда, желудок урчал.

Светловолосый мужчина подошел к нам.

— Это Аки? — он рассмеялся, задрожав от этого.

Дэвид. Он еще выживал тут. Он был на выходных в Токио, когда ударило землетрясение. Он не смог вернуться домой, не смог сказать семье, что жив. Он говорил, что стоял в храме, и тут мир затрясся.

— Фотография с монахом вышла нечеткой, — говорил он, словно это было худшим.