— Дэвид, — сказала Аки, — хочешь онигири?

— Ты меня знаешь, — сказал он. — Дашь с тунцом? — его японский улучшился. Ему все равно было нечего делать, пока он выживал с нами.

— Это не настоящий тунец, — сказала Аки. — Это пудра фурикаке.

— Ничего, — он передал деньги, но тут была полиция, вряд ли нас обокрали бы при свидетелях. Дэвид и не ждал настоящий тунец. Банки давно пропали с полок, а свежую рыбу мы не могли позволить. Он погладил Аки по голове, смяв ее бандану, и пропал в толпе.

На лужайке у чайного домика установили большой экран, чтобы мы смотрели запуск из Танегашимы. Это была последняя из попыток достичь тихого мира. Мы думали, пока пепел висел в воздухе, наши спутники упали. Наши крики наружу были встречены тишиной. Дороги в Нарите, Ханеде и Кансае были разбиты. Они посылали маленькие самолеты и вертолеты на Окинаву, чтобы посмотреть, можно ли добраться оттуда до Сеула и всего мира. Они не вернулись. Были они сбиты или потерялись, узнали ли, что выживших нет, или электричества не хватило, чтобы вернуться, мы не знали. Этот спутник полетит в океан тишины, чтобы показать остальным, что мы еще тут, чтобы попытаться вернуть связь и понять, что там происходит.

День тянулся медленно. Было сложнее найти тех, кто мог купить онигири. В Токио было проще, чем в Камакуре, тут карманы рабочих были глубже. Матери покупали для голодных детей, пока сироты смотрели большими глазами, их одежда была в дырах. Было просто пожалеть их, но мы стали бы как они, если бы в поезде у нас забрали корзинку. Но все онигири, что я отдавала, означали, что сестре достанется меньше, и она будет сниться мне, худая и с выпирающими скулами.

Крики Аки стали тише, и я поняла, что нам пора поесть. Нори хрустели под моими пальцами, рис был сперва твердым, как бусины, а потом растаял во рту с ореховым привкусом. Я ела половину онигири, как обед из пяти блюд. Аки тоже смаковала каждый кусочек своего.

Девочка с улицы еще была там, ее заплаканные глаза были красными. Она прижималась к стволу дерева, босые ноги были черными от пыли. Она держала потрепанную куклу котенка за лапу, остальная игрушка была на коричневой траве.

Аки тоже смотрела на нее. Я знала, что будет. Всегда так было.

Аки медленно встала и пошла к девочке.

«Я тоже хочу помочь, — много раз говорила я ей. — Но нам самим не хватает».

«Отец говорил помогать остальным. Дедушка говорил, каждая нить важна».

«Они жили в другом мире. Тут все иначе. Вспомни, как мальчик украл на станции твой рюкзак. Вспомни бабушку, что украла кимоно мамы».

Девочка с улицы провела рукавом по глазам. Грязь размазалась по щекам.

«Мир другой, онээчан. Но я прежняя. Я — все еще Аки».

Она отдала девочке половину своего онигири. Девочка стала всхлипывать, прикрываясь потрепанным рукавом.

«Да. Ты все еще Аки».

Она вернулась, и как всегда ее ждала моя половина.

«А я все еще твоя онээчан».

Я видела трепет крыльев в коконе Аки.

Солнце садилось. На экране была проекция. Мы давно не смотрели телевизор, не были в интернете. Казалось чудом, что экран светился, как раньше. Снова играла иллюзия, что мы — цивилизованные, что все по-прежнему.

Репортер поклонился, и мы тоже, все, кто смотрел. Мы продали все онигири, весь рис и кусочки водорослей были съедены. Аки водила тонкими пальцами по корзинке, собирая порошок фурикаке и облизывая пальцы. Оставалось только смотреть.

Репортер рассказал о спутнике, как ресурсы собирали по всей Японии, как инженеры работали день и ночи, искали изобретательные решения для того, чего не хватало, использовали солнечные панели жителей, чтобы получить электричество. Они говорили о еде, что приносили местные, о проводах, о топливе, что собирали для ракеты. Мы тихо смотрели, но сердце колотилось у меня в груди. Пора миру стать прежним. Я гордилась, что мы были едины ради этого дела. Дэвид стоял рядом с нами. Я сомневалась, что он понимал термины техники на японском. Может, он не понимал, о какой жертве говорил репортер, как все мы работали вместе.

«Пять тысяч шелкопрядов, — подумала я. — Тысячи тысяч. Миллионы».

Репортер отошел, и камера повернулась к ракете.

— Вот оно, — запищала Аки, прыгая с ноги на ногу, словно осенний ветер. Казалось, я могла протянуть руку, найти теплую ладонь отца, нежные пальцы матери. Я сжала пальцы, но там был лишь холодный ветер.

Ракета стояла рядом с высокой черной башней скрещенных прутьев, словно корабль, готовый к запуску. Я не знала, в какой части был спутник, было сложно сказать. Инженеры стояли там, кланяясь, будто желая прыгать с ноги на ногу. Они снова говорили и поддерживали нас, от волнения было сложно терпеливо ждать.

И начался обратный отсчет.

Сердце билось у меня в горле. Все происходило слишком быстро. Я не была готова. Я ненавидела отсчеты. Возникало давление, ожидание чего-то в конце. Все менялось, время ускользало сквозь пальцы. Ощущался конец, вина, паника и ужас. Время летело перед глазами. Его нельзя было вернуть.

— Десять, — говорили они. — Девять.

Мир ощущался неровным, словно дрожал под моими ногами.

— Хачи… шичи…

Аки кричала с остальными, а я дрожала, нос заполнили дым и пепел. Я словно тонула.

— Року, го, ши! — четыре. Число смерти.

Я вспомнила слова дедушки, когда я спросила про пять тысяч шелкопрядов.

— Как ты заботишься обо всех мотыльках?

Он взлохматил мне волосы, как Дэвид делал с Аки.

— Пять тысяч мотыльков, — сказал он, его белые брови напоминали шелкопрядов. Он вздохнул.

— Сан.

— Их работа будет испорчена, Кохару. Все не так просто…

— Ни!

— О чем ты, дедушка? — он опустил голову, а потом ответил.

— Ичи!

— Мы их варим, — сказал он. — И они не рвут коконы и не портят шелк. Мы варим их заживо.

— Ноль!

Ракета ожила, яркая, горячая, гудящая, как пять тысяч кричащих голосов. Она понеслась вверх, словно кокон всплыл на поверхность, и червячки корчились и умирали, появившиеся крылья таяли, рассеивались в кипятке.

Толпа вопила, девочка с улицы плакала, вытирая глаза рукавом.

— Все не так плохо, Кохару. Несколькие выживут. Они рождаются слепыми, рты у них маленькие, и они не могут есть. Даже не могут летать после стольких лет плена. Они отложат яйца, умрут от голода. Короткая жизнь, лишь миг. Что для них хуже?

Не знаю, что я услышала раньше: взрыв ракеты или крики толпы. Осколки спутника летели по воздуху, как металлический фейерверк, сыпались на темную площадку запуска. Истерика вокруг меня была волной, крики и взрывы были едины.

«Кохару».

Нежное спокойствие матери, как свежий зимний снег.

Мне нужно отвести Аки домой.

Я схватила ее дрожащие плечи и повела к станции Токио, ее тело сотрясали рыдания, она тонула в слезах тысяч других, дрожащих в коконах. Шелк был грязным и рваным, во многих местах не хватало нитей под нежной плотью подбородка девушки. Он был сплетен из кроваво-красных надежд, мыслей, что завтра будет как сегодня и вчера. Он был сшит нитями отрицания.

Они бились на платформах, выли, махали кулаками, падали друг на друга, как карты. Океан мира пропал, никто не придет за нами. Аки плакала от страха, но я била почти выросшими тающими крыльями. Я толкнула ее в вагон, двери закрылись, и нас унесло от хаоса и криков, что проникали в разбитые окна.

Улицы в Камакуре были темными и тихими. Мы шагали как бледные призраки в ночи. Корзинка была легкой. Кости матери весили меньше перьев, Аки потеряла сумку в хаосе. Мы наполнили корзинку водой у источника. Старушка там стирала в воде. Ткань скользила в холодной воде и пузырях. Завтра мы с Аки пойдем на рисовые поля, будем искать среди грязи забытые зерна. Мы разложим деньги на котатсу, поищем на рыбном рынке того, кто еще продавал водоросли. Мы порвем коконы, наши крылья задрожат, и мы откроем рты. Мы будем бороться хоть миг, а потом осенний ветер унесет нас, как бумажные цветы, и на наши носы упадет снег.