— Нокс, привет! — Я был прав. Похоже, он рад меня слышать. Если бы только этот тупой ублюдок мог признаться себе в том, что я сделал. — Ты подумал о выставке?

Я стону, потирая виски. Конечно, он снова поднимет эту тему. Он неустанно добивается, сделать мне еще одно шоу, прямо здесь, в Лос-Анджелесе. Но после всех этих лет я не хочу рисковать, чтобы мой близнец нашел меня. Он убил бы меня, если бы сделал это. Я в этом уверен.

— Я не хочу делать гребаное шоу, — ворчу я в ответ. — Сколько раз я должен тебе ещё повторить?

— Нокс, я…

— Нет, — рычу я. — Вместо этого расскажи мне какие-нибудь хорошие новости. Продались ли еще какие-нибудь картины?

С тех пор как все рухнуло, мои работы по-прежнему продаются, и с течением времени я создаю все более мрачные вещи. Мое искусство дополняет многие жуткие коллекции богатых частных миллиардеров, которые скрывают свои садистские наклонности, в отличие от меня. Но мой самый преданный благодетель умер несколько месяцев назад, и с тех пор у нас возникли проблемы с перемещением полотен.

— Пока нет, — признается Ходж. — Но они будут, когда мы сделаем шоу. Люди хотят узнать тебя, Нокс. Они хотят увидеть человека, стоящего за всеми этими невероятными произведениями искусства.

— Блядь это плохо, потому что мне это не интересно.

— Это действительно помогло бы, — напоминает он мне. — Я знаю, что тебе нужны деньги.

Я размышляю о его словах. Мне не нужны деньги, он ошибается. У меня накоплено достаточно денег, чтобы продержаться по крайней мере еще год или два, даже если я больше не буду заниматься искусством.

— Ты же не хочешь исчезнуть, — настаивает Ходж. — Сейчас самое время показать себя. Никто не свяжет тебя с твоей прежней жизнью, Нокс. Никто в Лос-Анджелесе не знает, кто ты.

— Кейд может найти меня, — напоминаю я ему.

— Твой брат слишком занят, — говорит Ходж, и ревность скручивает мой желудок в узел. Почему Кейд получил свое "долго и счастливо", а я нет? Это чертовски несправедливо. — Сейчас у него трое детей, и он все еще управляет компанией. Он никогда ничего не подозревал. Насколько мне известно, он думает, что ты мёртв.

— И я бы хотел, чтобы так и оставалось, — бормочу я. — Он не должен узнать обо мне. Ни сейчас, ни когда-либо.

— Что, если бы я мог пообещать тебе, что он этого не сделает?

— Ты не можешь.

— Я могу. — Ходж звучит так уверенно, что я почти верю ему. — Поверь мне, Нокс. Просто согласись на показ в этой галереи. Одна выставка. Это все, о чем я прошу.

С меня хватит, и я не знаю, как выразиться яснее, чем я уже сказал, поэтому я прерываю разговор, выключаю телефон и надеваю куртку, прежде чем выйти на улицу. Секретаря в приемной нет, и я благодарен за это. Последнее, с чем мне нужно иметь дело, это маленький озабоченный подросток. Хотя мысль заманчива, но я положил уже глаз только на одну женщину.

Я направляюсь к ближайшему газетному киоску, чтобы купить сигарет. Говорю свой заказ женщине за прилавком, жду, пока она принесет их мне, просматривая обложки журналов. Я изучаю всё скучающим взглядом, пока меня не привлекает одна обложка, но это безошибочно она. Моя маленькая птичка на обложке самого известного модного журнала города.

Я беру копию с прилавка. Я уже зол, так, что комкаю бумагу, не обращая внимания на шипящую продавщицу:

— Я заплачу за это. — Бросаю деньги на прилавок, беру сигареты и журнал и ухожу, не отрывая взгляда от красивого, покрытого шрамами лица Дав, смотрящего на меня доверчивыми глазами, которые уже видели столько боли.

Этот ублюдок поместил мою женщину на обложку проклятого журнала. Голой.

Мои руки сжимаются вокруг журнала. Я снова поднимаю его, чтобы увидеть изображение во всей его красе, и вот тогда я вижу всё. Шрам, который я оставил на лице Дав, не единственный, который у нее есть. На её теле полно их, маленьких порезов, маленьких, но достаточно глубоких, чтобы оставить шрамы. Некоторые из них выглядят свежее, чем другие.

Она причиняет себе боль.

Я хочу убить фотографа, Рафаэля, как бы его ни звали, и теперь необходимость защитить маленькую птичку скручивает мой желудок в узлы. Я должен спасти ее. Не от себя, а от нее самой.