‘Лучший.’

- Тогда они смогут взять на себя ваших клиентов. И Брэд может управлять бизнесом изо дня в день. Если вы хотите называть себя каким-то причудливым титулом, который означает, что вы все еще главный пес, даже если вы больше не лаете, это меня устраивает. Но я не хочу, чтобы ты появлялся в офисе чаще одного раза в неделю, а лучше-раз в месяц. Пусть Брэд сделает всю тяжелую работу.’

‘Я просто не уверена, что он к этому готов.’

- Держу пари, что твой старик тоже так говорил о тебе, но ты ему показал.’

‘И еще ... - Бантер поморщился. - Ну, мне неприятно говорить это о моем собственном сыне, но у него есть проблемы с характером. Ты же слышал сегодня Брэда. Иногда он может быть резким, конфронтационным.’

- Как и многие из величайших мировых юристов.’

‘Но это не тот стиль, который мне нравится поощрять в Бантере и Теобальде. Самые лучшие предложения, те, которые длятся долго и не заканчиваются горечью и злобой, - это те, где обе стороны чувствуют себя хорошо. Это означает, что мы получаем то, что хочет наш клиент, или, по крайней мере, то, что ему нужно, все еще уважая другую сторону и признавая достоинства их положения, а не забивая их в землю.’

‘Ну, Ронни, я не собираюсь говорить тебе, как управлять твоей фирмой, но я не слышал сегодня ни одного сына, который был бы резок или агрессивен. Я слышал о сыне, который очень хорошо понимает, как все плохо, который так же, как и я, беспокоится о вас обоих, и который хочет, чтобы ситуация была если не исправлена – потому что нет никакого решения для болезни Альцгеймера – то, по крайней мере, сделана настолько терпимой, насколько это возможно.’

Бантер озабоченно нахмурился. ‘Ты действительно думаешь, что мне нужна помощь, чтобы уйти с работы, да?’

‘Да, это так.’

‘И что же мне тогда делать?’

- Успокойтесь. Проводите время с Бетти качественно, пока еще можете. Послушай, Ронни, пройдет совсем немного времени – меньше года, а может быть, и меньше полугода, – прежде чем Бетти дойдет до того, что она не узнает тебя, не сможет поддерживать никаких разговоров, даже бессвязных, и от женщины, в которую ты влюбился, не останется и следа.’

Лицо бантера сморщилось: "не надо ... это ужасно..."

‘Но ведь это правда. Так что делайте все возможное из того времени, которое у вас есть. Позаботься о себе, чтобы ты все еще мог заботиться о ней. Обещай мне, что ты хотя бы подумаешь об этом.’

‘Да, хорошо, я тебе это обещаю.’

- Ты хороший человек, Рон, один из лучших. Бетти повезло, что у нее есть ты.’

‘И вполовину не так повезло, как мне с ней. А теперь я теряю ее ...

‘Я знаю ... - сказал доктор Уилкинсон. ‘Это я знаю.’

На протяжении десятилетий штат Техас проводил свои казни в Техасском доме смерти в блоке стен, Хантсвилл. Вплоть до 1998 года именно там располагалась камера смертников. Но затем осужденные, включая Джонни Конго, начали искать пути к побегу, и Министерство уголовного правосудия Техаса решило, что требуется более безопасное подразделение. Камера смертников была перенесена в отделение Полунского в Западном Ливингстоне, сверхмаксимальное, сверхвысокозащищенное учреждение. Оттуда никто не сбежал. Почти 300 заключенных содержались в одиночном заключении и ели в своих камерах из тарелки, просунутой через "бобовую щель" в двери. Они тренировались в одиночестве в закрытой зоне отдыха. Единственным физическим контактом, который они получали, были обыски с раздеванием, которым они подвергались всякий раз, когда покидали свои камеры. Режим был достаточно жесток, чтобы свести человека с ума, и были некоторые, кто предпочел отказаться от возможности обжалования и рано предстать перед казнью, просто чтобы сбежать от него.

Процесс казни Джонни Конго начался в три часа дня 15 ноября. Ему не предложили на выбор последнюю трапезу приговоренного к смерти, да и в Хантсвилле он бы не оказался: от этой роскоши давно отказались. Раздался только стук в дверь его камеры и крик надзирателя: "Пора идти, Джонни! Руки через прорезь для бобов.’

Каждый аспект жизни в Полунском блоке был рассчитан на унижение и дегуманизацию заключенных. Процедура выхода из камеры не была исключением. Джонни направился к двери. Он опустился на колени. Затем он прошаркал так, что оказался спиной к двери, и вытянул руки назад, пока его ладони не просунулись в щель между бобами и не оказались в коридоре снаружи. На запястья ему надели пару наручников, затем он просунул руки обратно в щель и встал на ноги.

- Отойди от двери!- скомандовал голос.

Джонни послушно вышел на середину комнаты, теперь уже со скованными за спиной руками. Затем он снова повернулся лицом к открывшейся двери.

В камеру площадью шестьдесят квадратных футов вошли два надзирателя. Один из них был белым и почти таким же большим, как Джонни, с коротко остриженными рыжими волосами и загорелой кожей на лице и предплечьях. В руках он держал дробовик "Моссбургер", и по напряженному, нервному выражению его лица можно было предположить, что он просто искал случая пустить его в ход.

Джонни улыбнулся ему. ‘Какой смысл сегодня целиться в меня из пистолета, ты, тупой кретин? Я уже ходячий мертвец. А теперь разнеси меня в пух и прах, ты сделаешь мне одолжение.’

Джонни повернулся лицом ко второму надзирателю, дородному афроамериканцу средних лет, с серебристыми волосами. - Добрый день, дядя, - сказал он.

‘И тебе добрый день, Джонни, - сказал дядя. ‘Я знаю, что сейчас для тебя трудное время. Но чем спокойнее мы сможем это сделать, тем легче все пройдет, слышишь?’

‘Да, я тебя слышу.’

- Хорошо, тогда я собираюсь подготовить вас к переезду в Хантсвилл. Поэтому сначала я хочу, чтобы вы встали так, чтобы ваши ноги были примерно в восемнадцати дюймах друг от друга. Вы ведь служили в армии, верно?’

- Чертовски верно, был сержантом-артиллеристом в корпусе.’

- Морской пехотинец, да? Ну, тогда я думаю, что ты знаешь, как вести себя непринужденно.’

Джонни послушно встал на свое место.

- Спасибо, старик’ - сказал дядя. ‘А теперь просто постойте спокойно минутку, пока я закреплю их вокруг ваших лодыжек.’

Джонни сделал так, как ему было велено, и был столь же послушен, как если бы вокруг его талии была закреплена цепь на животе. Затем его руки были освобождены от своих первоначальных наручников и вновь закреплены в наручниках, которые свисали с цепи. Теперь он был ограничен короткими шаркающими шагами, которые позволяли кандалы на ногах, и минимальными движениями рук, которые давали ему звенья между наручниками и цепью на животе. Каким бы массивным, мощным и пугающим он ни был, Джонни Конго теперь был совершенно беспомощен. К двум надзирателям, пришедшим в его камеру, теперь присоединились еще несколько их коллег, которые вели его через отделение Полунского к погрузочному отсеку, где его ждал транспорт.

Много лет назад, когда Джонни бежал из Хантсвилла, его коллега Алеут Браун хладнокровно застрелил надзирателя по имени Лукас Хеллер, пустив ему пулю в затылок. Джонни полагал, что стражники вокруг него теперь это знают. Он ждал первого удара или удара дубинкой Билли, зная, что они могут сделать с ним все, что захотят, и он совершенно не сможет сопротивляться. Но спокойного, цивилизованного присутствия дяди, должно быть, было достаточно, чтобы подавить любое желание жестокой расплаты, потому что они добрались до погрузочного отсека без каких-либо помех. Не было даже никакого крика со стороны других заключенных, которые в последний раз провожали своего товарища по заключению, направлявшегося в дом смерти. Они были совсем одни в своих безмолвных камерах, запертых за глухими стальными дверями, которые тянулись вдоль коридоров. Они понятия не имели, что Джонни вообще когда-либо был в отряде, не говоря уже о том, что его увозили умирать.

Джонни Конго посадили на заднее сиденье белого микроавтобуса без опознавательных знаков, принадлежащего отделу по перевозке преступников, и приказали сесть на одну из двух серых обитых тканью скамеек, стоявших по обе стороны того, что обычно было пассажирским салоном. Затем его лодыжки были прикованы цепью к полу.

На окнах были стальные решетки, и еще одна, более солидная, отделяла пассажирский салон от водительского сиденья. Напротив Джонни сидел вооруженный охранник, одетый в коричневые брюки, белую рубашку и черный защитный жилет. Охранник ничего не ответил. Он выглядел настороженным, но в то же время расслабленным, как человек, который хорошо справляется со своей работой и доверяет другим охранникам, даже в присутствии известного множественного убийцы. Джонни Конго тоже ничего не сказал, просто посмотрел на охранника, глядя на него сверху вниз, полный решимости утвердиться в качестве альфа-самца, даже в тот день, когда он должен был умереть.

Подробности казни Джонни Конго обсуждались на самом верху Техасского департамента уголовного правосудия. Они полностью осознали, что он был чрезвычайно опасным преступником, который уже доказал, что может сбежать из подразделения строгого режима. Его дело было широко освещено в средствах массовой информации, и чем ближе подходило время его казни, тем больше оно становилось. Когда он выходил из Полунского отделения, у каждого выхода стояло по паре телевизионных репортеров, а над головой гудел вертолет. Еще одна, гораздо более крупная медиа-стая была собрана вокруг задних ворот блока стен, через которые всегда пропускались колонны смертников.

Единственное, что им всем было нужно, - это изображение Конго, каким бы расплывчатым и зернистым оно ни было. Единственными его портретами были официальные фотографии, сделанные, когда он сошел с самолета из Абу-Зары, выглядя так, будто кто-то проехался грузовиком по его лицу, или старые архивные фотографии с его первой вспышки дурной славы, когда-то давно. Великая американская общественность хотела и должна была увидеть человека, которого их правовая система убивала от их имени в самый последний день его пребывания на земле. Но власти не давали никому, включая средства массовой информации, возможности приблизиться к осужденному.