— Бинго.

Привалившись к стене, я настраиваюсь на звук его дыхания. Интересно, с кем из Седьмого я разговариваю — с пустой, жестокой машиной, созданной Огастусом, или с глубоко погребенным внутри человеком, жаждущим сбежать.

— Как ты себя чувствуешь?

— Как дерьмо. Для новой принцессы Огастуса у тебя подлый ход.

— Я не его проклятая принцесса.

Седьмой фыркает, прежде чем зашипеть от боли.

— Конечно, нет… “принцесса.”

Отжав мокрые волосы, я на мгновение собираюсь с силами. Разговаривать с Седьмым — все равно, что смотреться в страшное зеркало, отражающее неизбежное. Я боюсь стать им, несмотря на растущее с каждым днем сходство.

— Как тебя зовут? — Я вздыхаю.

— Седьмой.

— Нет. Твоё настоящее имя.

— Седьмой.

— Это не твое имя.

— Это единственное имя, которое у меня осталось.

Воздух пронзает внезапный вопль, доносящийся из-за пределов камеры. Это звучит как раненое животное, пытающееся вырваться, и я стиснула зубы. Мы здесь не одни.

— Это кто?

Голос Седьмого раздражен. — Наверное, Пятая. Она крикуня.

Я чувствую внезапное желание заболеть и удалить инфекцию, которую Огастус внедрил во мне, хотя я так долго не ела.

— Есть еще? — шепчу я.

— Только двое других все еще живы, — отвечает Седьмой почти эмоциональным голосом. — Первый, Третий, Четвёртый и Шестой мертвы.

Не в силах остановить себя на этот раз, я выплевываю воду и желудочную желчь, пока ничего не остается, мое горло пересохло. Седьмой молчит, пока я рыдаю, не обращая внимания на мой ментальный взрыв. Он бессердечен, как и предполагал Огастус.

— Нет смысла плакать об этом, ты тоже скоро умрешь.

— Господи Иисусе… заткнись.

— Просто затеваю разговор, принцесса. Я должен был убить тебя, когда у меня был шанс. — Он понизил свой голос, я едва улавливаю его следующие пробормотанные слова. — Был бы добрее.

Прежде чем я успеваю возразить, лязг поворачивающегося дверного замка вызывает страх, пробегающий по моей спине. Я вытираю рот как раз вовремя, чтобы Джефферсон вошел, крутя мои любимые наручники. “Нет.”

Он хмуро смотрит на меня у металлической решетки, и я бросаюсь вставать, чувствуя эту инопланетную потребность защитить Седьмого от наказания после того, как чуть не убила его сама.

— Пойдем, заключенная. У нас есть, где побывать.

— Где? — Я спрашиваю.

Схватив меня за волосы, Джефферсон бьет меня черепом о стену, пока я не вижу звезды. Дезориентированной, он туго застегивает наручники и вытаскивает меня из комнаты.

— Ну давай же. Выходим через десять минут.

— Куда идти?

Его ухмылка искрится злобой. — Вот увидишь. Это время для вечеринки.

Таща меня обратно по мрачному коридору, я отчетливее слышу вой из-за другой запертой двери. Это гортанно, бесчеловечно. Я лучше снова перережу себе вены, чем стану таким человеком.

— Что это? — успеваю спросить.

Джефферсон останавливается перед дверью, приоткрывая небольшой люк. Что-то кричит мне не смотреть, но я не могу подавить потребность узнать, какая судьба меня ждет.

— Познакомься с пациенткой Второй. Ей стало слишком уютно с другим пациентом. Видишь, что происходит, когда ты плохо себя ведешь? — Его дыхание горячее и липкое к моему уху. — Лучше извлеки из этого уроки, иначе ты закончишь так же.

В углу тюремной камеры, запертая и закованная в смирительную рубашку, сидит девушка. Или то, что осталось от нее, не оставив после себя ничего, кроме пустого призрака. Толстая окровавленная повязка обвивает ее голову, закрывая глаза.

— Боже мой, — шепчу я в ужасе.

— Нельзя отвлекаться на удовольствия плоти без глаз. — Джефферсон усмехается. — Пациентка Вторая забыла, кому она принадлежит. Она влюбилась. Жалкая. Прими к сведению, Бруклин. Ты будешь следующей.