18

Дженни со страхом ждала встречи с Гринхолмом. Она боялась не за себя или Скотта — за старика. На днях пришли результаты анализов его жены, и, согласно им, миссис Гринхолм оставалось совсем немного времени. Перед тем, как сесть в вертолет, Дженни переслала информацию Скотту, сопроводив сообщение просьбой: «Скажи ему об этом ты».

От Дженни не ускользнуло, как изменились отношения между Кинроссом и Холдом. Они почти дружески поприветствовали друг друга, но, хотя Скотт называл телохранителя просто по имени, тот по-прежнему обращался к Скотту исключительно «доктор Кинросс».

Завидев гостей на пороге своего кабинета, Уильям Гринхолм стремительно поднялся с кресла. Его лицо оживилось.

— Добрый вечер! Я ждал вас с нетерпением.

Сейчас Гринхолм вел себя иначе, чем во время их первой встречи в этом замке. Он тепло и открыто пожал руки гостям.

— Сегодня у меня большой день, — сразу заявил он. — Я все продал! Теперь в нашем распоряжении имеется целое состояние. Я подготовил копии документов для каждого из вас и доверенность на равноправное управление активами, — он указал на две папки на столе. — Все, что вам нужно сделать, — это поставить свои подписи, и мы станем соучредителями фонда «Мэри Гринхолм Траст».

— Мистер Гринхолм, — мрачно начал Скотт, — мы не можем подписать эти документы.

Хозяин дома замер.

— Но почему, доктор?

— Мистер Гринхолм…

— Я могу дать вам время, чтобы прочитать их, если хотите. Но со своей стороны я считаю, что наша устная договоренность стоит любых контрактов. Сегодня у нас праздник. Когда мы покончим с этими бумажными формальностями, я попрошу вас пройти в гостиную, где нас ждет хороший ужин.

Гринхолм говорил быстро, не давая возможности Скотту вставить слово. Видя, как оптимистично настроен хозяин дома, невролог не решился сказать ему о неутешительных результатах анализов его жены. Дженни, казалось, поняла сомнения Скотта и взглядом поддержала его.

— Я надеялся, что Мэри присоединится к нам, но она плохо себя чувствует, — продолжал тем временем Гринхолм.

— Как она? — спросила Дженни.

— Она много спит. А если не спит, то почти все время пребывает в своем мире…

По этим скупым словам Скотт понял, что состояние миссис Гринхолм продолжает ухудшаться. Он не стал расспрашивать подробности. Достав из кармана ручку, он придвинул к себе папку с бумагами.

— Мне хотелось бы узнать, как далеко вы продвинулись в своих выводах, — продолжил между тем Гринхолм. — В прошлый раз вы меня порядком напугали. Дэвид рассказал мне немного о том, что случилось в Сибири. Это просто ужасно.

Скотт быстро подписал страницы договора. Дженни сделала то же самое. Когда с бумагами было покончено, Гринхолм медленно и с чувством улыбнулся, затем встал и объявил:

— В прежние времена после подписания такого контракта я предложил бы вам пятидесятилетний коньяк или отличную сигару, но увы! То, что когда-то являлось атрибутами роскошной жизни, теперь считается ядом, а я не хочу получить судебный иск за отравление! Поэтому пойдемте ужинать!

Гринхолм уверенно повел гостей сквозь лабиринт своего замка. Дойдя до дверей большого зала, он театральным жестом распахнул створки.

Как во всякой шотландской крепости, это помещение не могло похвастаться высокими сводами, однако его протяженность и массивные колонны, поддерживавшие потолочные балки, производили впечатление. Каменные стены были украшены драпировками и гобеленами. В центре зала стоял длинный стол, окруженный стульями с высокими спинками, а на нем — фарфоровые приборы, сверкающее столовое серебро и выстроенные в идеальную линию три хрустальных бокала.

— Потрясающе, — только и мог сказать Кинросс.

Заметив, что Холд, как и они, изумлен роскошью обстановки, доктор обратился к нему:

— Вы прежде никогда не видели этого зала?

— Видел, но не таким. И давно. Очень давно.

В глубине помещения появилась женщина, одетая в черное платье с безупречно белым воротником и в передник (также белый без единого пятнышка).

— Это Эдна, — представил ее Гринхолм. — Она уже более тридцати лет следит за тем, чтобы нам здесь было уютно.

Прямая как струна Эдна сделала реверанс. Она заметно волновалась, и это читалось в каждом ее движении. Казалось, она искренне рада гостям. Дженни была очарована торжественностью обстановки, а вот Скотт чем дальше, тем больше чувствовал себя не в своей тарелке. Видя, с каким старанием подготовлен прием, и догадываясь, сколько усилий приложил Гринхолм, чтобы сделать этот вечер незабываемым, он не находил в себе решимости сообщить ему о печальном диагнозе Мэри.

Гринхолм выдвинул стул для Дженни.

— Не соблаговолите ли присесть?

Дженни скользнула на бархатное сиденье.

— Какая роскошь! — восхитилась она. — Вы часто устраиваете здесь приемы?

— В прежние времена, когда я был более вовлечен в дела моей компании, здесь перебывало много людей. Но с тех пор, как Мэри заболела…

Гринхолм сел напротив Дженни. Холд и Кинросс также заняли предназначенные им места.

— Занятно получилось, вы не находите? — заговорил Гринхолм. — Мы почти ничего не знаем друг о друге, и все же нас связывает то, что нам дороже всего. Для меня, по природе своей закрытого человека, это довольно необычно…

— Если позволите, вы не кажетесь мне таким уж одиноким волком, — заметила Дженни. — Ваша ответственность как главы компании подразумевает некоторую публичность…

— Полагаю, вы правы. Но что за этим стоит: подлинная натура индивидуума или накопленный им опыт? Как у специалиста по человеческому поведению, у вас наверняка есть мнение на этот счет?

В разговор вступил Скотт.

— К сожалению, мы по большей части сосредоточены на биомеханическом аспекте поведения пациентов и не уделяем должного внимания взаимодействию между чувствами, психологией и физическим состоянием.

Скотт явно затронул тему, которая живо интересовала Гринхолма. Тот не преминул воспользоваться случаем.

— Да, это досадное упущение, и именно в вашей специализации. Но скажите, изучая болезнь Альцгеймера, смогли ли вы составить портрет людей, наиболее к ней склонных?

— К сожалению, нет. Однако я заметил, что у таких пациентов есть кое-что общее.

— Что же?

— Чтобы оценить их восприятие времени, мы просим их рассказать о своем детстве, о жизни, о работе. Я заметил, что многие из них пережили эмоциональный шок или испытали какую-то душевную боль. Но, разумеется, научной ценности это наблюдение не имеет.

— Любопытно. Как инженер по образованию, я удивлен, что до сих пор никому не пришло в голову копнуть в этом направлении.

— Мне тоже это непонятно, но, знаете, научные методы всегда меняются с большим скрипом. Когда мы с Дженни объявили о совместном проекте, в каждом из лагерей, к которым мы принадлежим, раздались критические голоса. Еще бы, ведь сотрудничество эксперта по генетике и специалиста по нейродегенеративным заболеваниям может разрушить барьеры между областями, которые оба ученых сообщества считали своей и только своей вотчиной. И все же именно такой союз позволил нам рассчитать наш индекс.

— Кстати, об этом я тоже думал. Прежде всего, вам необходимо защитить свое открытие и оформить патент. Это важно. Вы не должны ничего публиковать, пока юридически не закрепите свое авторство. Мне известно, что в вашей сфере исключительное право имеет некоторые особенности, но я знаю людей, которые могут вам помочь.

Вошла Эдна с подносом, полным тарелок. Когда она расставила их на столе, Гринхолм сказал:

— Это лосось. Но это совсем не та рыба, которую подают туристам. Еще сегодня утром он плавал в реке Гленашдейл, которая протекает к северу от поместья.

Холд разлил вино — французский Совиньон Блан. Дженни решила перевести разговор на иные темы.

— Мистер Гринхолм, вы обещали рассказать нам, как вы познакомились со своей женой.

Холд глянул на босса, с любопытством ожидая его реакцию на этот глубоко личный вопрос. Гринхолм положил вилку, прожевал кусочек рыбы и начал рассказ.

— Я тогда был молодым инженером, сыном человека, который обеспечил компании ее самый большой коммерческий успех. Моего отца приглашали на все официальные церемонии. Иногда я сопровождал его — он говорил, что я должен изучить тех акул, с которыми так или иначе придется иметь дело, когда достигаешь определенного уровня. И он, и я, мы чувствовали, что наше место скорее перед лабораторным столом с горелкой Бунзена, чем перед блюдом канапе. Белый халат подходил нам больше, чем смокинг! На этих вечерах, во время бесконечных ужинов я узнал, что такое вежливость честных людей и лицемерие остальных. Мой отец был простым человеком, который верил в труд. И он был достаточно умен, чтобы не позволить успеху изменить его. В то время я едва выносил все эти светские мероприятия. Но они многому научили меня в том, что касается другой стороны моей работы.

Гринхолм сделал паузу, отпил вина и продолжил.

— Однажды в Нью-Йорке ужин, как это часто бывает, продолжился музыкальным вечером. В тот раз за роялем сидел не мужчина, а молодая девушка. Это была Мэри. Я до сих пор помню, как впервые увидел ее. Точнее, услышал… Я сидел на мягком диване между двумя напыщенными господами, которые важно курили, когда мое внимание вдруг привлекла музыка. На подобных светских мероприятиях фортепиано обычно служит лишь музыкальным фоном, призванным создавать настроение. Его не замечаешь, да этого и не требуется. Мэри играла Гершвина. Внезапно характер ее игры изменился. Мелодия наполнилась чувством, звуки сделались живыми и выразительными. Она уже играла не просто для создания атмосферы, а как настоящий концертный исполнитель. Помню, это ощутил не только я. На мгновение все разговоры стихли. Но, кажется, я был единственным, кто попытался понять причину неожиданной перемены. Тогда-то я впервые посмотрел на нее. Я увидел хрупкую молодую женщину с напряженным взглядом. В отличие от многих пианистов, играющих в клубах, ее взгляд был устремлен не в пространство и не на клавиши. Играя, она смотрела на людей. Я незаметно наблюдал за ней. Чем дольше тянулся вечер, тем свободнее становилась ее игра. Мэри принадлежала к числу тех исполнителей, которые начинают с отрывков из эстрадных песенок, а к трем часам ночи заканчивают Рахманиновым.