24

Село Таловка со всех сторон окружено фруктовыми садами. За ними не видно домов. Когда мы вошли в него, мне показалось, что мы попали в какой-то иной мир. Прямо посредине широкой пыльной улицы копошилась стайка белых кур с петухом во главе. Петух встретил нас подозрительно. Он повертел головкой, обремененной тяжелым огненным гребешком, и уставился на нас одним круглым глазом, окаймленным золотисто-красным ободком. Посмотрел он так, посмотрел, потом зачем-то похлопал крыльями, вытянул шею, да как заорет; «ку-ка-ре-ку!»

— Это он нас приветствует, — сказал Валька Шпик и засмеялся.

Кур и петуха на городской улице не увидишь, и это еще раз доказывает, что мы шагнули в новый мир. Здесь нужно заново познавать жизнь, и учеба началась сразу…

На станции нас никто не встретил, хотя Тася еще в вагоне объявила, что нас будет встречать сам товарищ Язев, председатель колхоза, и что нам надо будет вести себя «надлежащим образом». Что заключало в себе выражение «надлежащим образом», было непонятно, но решили быть пай-мальчиками и пай-девочками. Язев не приехал, и мы отправились со станции в Таловку своим ходом. Пай-мальчики и пай-девочки устали. Последние стали даже попискивать. Обвинять их в слабости было нельзя — все-таки километров семь прошагали, и причина для попискивания была уважительная.

Тася, отирая кончиком платка пот со лба, сказала:

— Нам нужно найти контору колхоза… У кого бы спросить?

Улица была пустынна, будто вымерла. Не увидишь даже собаки. Но вот у одного домика, белого от недавней побелки, с надвинувшейся на самые окна соломенной шапкой-крышей, взвизгнула калиточка, и на улицу вышла женщина с ведром в руке. Увидела нас, приставила ладонь козырьком к глазам и остановилась. Мы гурьбой направились к ней.

— Скажите, пожалуйста, — обратилась к женщине Тася, — где можно найти председателя колхоза?

— А вы кто же такие, откуда появились здесь? — не ответив, спросила женщина и любопытно-настороженным взглядом обвела Тасю с ног до головы.

— Мы из города, — ответила наша начальница. — Работать приехали.

— А-а… Так бы и сказали… А председатель, должно, в поле мотается… Где же ему быть?

— Ну, а контора где?

— Какая-такая контора? У нас конторов нету, у нас правление есть.

Тася начала терять терпение, голос у нее становился глуше.

— А правление где?

— Правление-то? — Женщина задумалась, поставила на землю ведро и вытерла руки о подол длинного темного платья. — Значит, так… Вот эта улица зовется Пожарной. Пойдете по ней. Там будет базарная площадь. Направо, значит, будет улица Овражная, а налево — Церковная. Так вы туда не ходите, а идите прямо-прямо. Вот там и правление наше.

Не знаю, поняла ли Тася что-нибудь из этого объяснения, но вопросов больше задавать не стала. Сказала только:

— Спасибо. — И, повернувшись к нам, добавила: — Пошли, ребята.

Наступил уже вечер, когда мы наконец нашли правление колхоза. Это был небольшой, посеревший от времени деревянный дом. Высокое крыльцо со стоптанными и скрипучими ступенями, над крыльцом — конек, на котором пробита потрескавшаяся и частично облупившаяся вывеска, извещающая, что именно здесь располагается правление колхоза имени Чапаева. Мы здорово устали, проголодались, но когда я прочел вывеску, мне стало легче. «И здесь Василий Иванович Чапаев, — подумал я. — Он, как друг, — всюду…»

В маленькой, прокуренной насквозь, полутемной комнате нас встретил лысый и толстый мужчина на коротких сильных ногах. Он чем-то неуловимо напомнил мне Вальку Шпика. Вернее, я подумал, что Валька Шпик, когда достигнет вершин мужской зрелости, станет именно таким, и мне стало весело. Я толкнул Шпика в бок, он вздрогнул и недовольно посмотрел-на меня.

— Ты что, очумел? — прошипел он.

Я засмеялся и подмигнул ему. Валька, конечно, ничего не понял, и мне стало еще веселей.

Тем временем мужчина встал из-за стола и вдруг зарокотал таким басищем, которого от него никак нельзя было ожидать.

— Нашлись, пропащие? Вот и чудесненько… А я поехал, мне сказали — ушли… Давайте знакомиться, я — председатель колхоза Язев, а зовут меня Николай Иваныч… Вот и чудесненько!.. Работать, значит, приехали?

— Работать, — согласилась Тася.

— Вот и чудесненько!

На лоснящемся щекастом лице председателя — широкая и лукавая улыбка, как нельзя лучше подтверждающая, что да, действительно, все складывается «чудесненько».

— Ну, что ж, пока суд да дело, будем устраиваться… — Председатель неожиданно приподнялся на дыбки и, глядя поверх наших голов, раскатисто позвал: — Гаврилов, а ну подь сюда!

Мы оглянулись. На зов председателя шел высокий широкоплечий молодой мужчина в военной гимнастерке и с рыжими, чуть заметными на загорелом лице, усиками. Шел он прямо и будто не видел нас — глядел только вперед. Пробился к столу и только тогда ответил:

— Слушаю, Николай Иванович.

— Во, помощь из города прибыла, — показал на нас Язев. — Видел?

Рыжеусенький повернулся и посмотрел на нас так, будто увидел впервые. Ленивые неопределенного цвета глаза его медленно, как показалось мне, и с усилием пошевелились где-то в глубоко запавших глазницах и остановились, упершись в лицо Таси.

— Видел, что ль, бригадир? — нетерпеливо повторил свой вопрос председатель.

— Видел, — лениво и сипло ответил бригадир, поворачиваясь к столу, и неопределенно, но обидно договорил: — На-арод… хе!..

— Вот и чудесненько… Стало быть, надобно разделить ребятишек по бригадам… Сколько вас всех, девушка?

— Двадцать восемь человек, — ответила Тася. — Я двадцать девятая.

У Гаврилова при последних словах насмешливо дернулся рыженький усик, а председатель громогласно продолжал:

— По девять человек в бригаду… Ну, остатнего, который не делится, назначим в одну из бригад — значит, будет десять… Давай, Гаврилов, набирай себе и устраивай, как давеча договорились.

Я не хотел попасть в бригаду Гаврилова, но попал. Он ткнул пальцем в Вальку и миновал меня. Тогда я сказал: «Я — с ними».

Гаврилов остановил на мне свои ленивые глаза и, неопределенно качнув головой, начал тыкать дальше, не удостоив даже ответом. Тогда я повторил:

— Я — с ними.

Палец бригадира снова остановился. Медленный поворот головы, голосом с начальнической хрипотцой протянул:

— Вроде бы я сказал: нет…

— Эти ребята мои друзья, — ответил я, стараясь говорить спокойно, — мы будем работать вместе.

— А ежели я не хочу?

— Тогда мы все трое будем работать в другой бригаде.

— Николай Иванович, — начал медленно поворачиваться Гаврилов к Язеву. — Вы же знаете, у меня нервы…

— Гаврилов! — зычно перебил его Николай Иванович. — Взять мальчишку в свою бригаду!..

Ну и голосище у этого Язева! Никогда не подумаешь, что он может греметь на таких низах. Гаврилов, словно споткнулся на полуслове, повернулся и ткнул пальцем в мою сторону:

— Ты!..

Реденький усишко у него в эту минуту вздрагивал быстро и зло.

На меня с укоризной смотрели русалочьи глаза. Тася чуть заметно покачивала головой. Затем в тетрадке записала мою фамилию.

Потом Тася, отдав список бригадиру, провожала нас. На крыльце она сказала:

— Ведите себя хорошо, ребята, я вас очень прошу.

Не оборачиваясь, растягивая слова, Гаврилов ответил:

— Все будет в порядке… Я не люблю лентяев.

— Я буду навещать вас, ребята, — сказала Тася.

И опять за нас ответил Гаврилов:

— Само собой, навещать нужно.

Я засмеялся и посмотрел на Тасю. В русалочьих глазах вспыхнула досада. Тася не поняла меня. И, наверно, никогда не поймет.

Гаврилов не обратил на мой смех никакого внимания, словно не слышал его. А может быть, и слышал, но тоже ничего не понял.

День уже угасал. Посредине улицы, навстречу нам пылило стадо коров. Пастух щелкал длинным кнутом, словно стрелял из ружья. Рядом с ним трусила, вывалив изо рта длинный язык, усталая лохматая собака. В воздухе резко запахло, парным молоком и еще чем-то необъяснимо теплым и родным. Я проводил стадо глазами: в городе такого не увидишь.

У знакомого свежевыбеленного домика Гаврилов остановился. Подошел к скрипучей калитке и постучал щеколдой. Лениво, крикнул:

— Маркина, э, Маркина!

Как я и ожидал, на зов вышла та же женщина, с которой мы разговаривали днем.

— Ждешь?

— А как же? Жду, Никитич, жду, — торопливо ответила она. — Чай, помню наш разговор.

— Так во-от… Трое, значит, будут жить у тебя. — И он ткнул пальцем в меня, Арика и Вальку. — Утром придешь с ними на ток. Ванюшка — тоже на ток.

— Придем, придем, Никитич, — опять торопливо ответила Маркина, и я почему-то подумал, что эта пожилая и, видно, много поработавшая на своем веку женщина боится бригадира.

— Чтоб, значит, без повторениев… Хлеб и пшено на мальчишек получила?

— Получила, утром еще получила.

— Ну, бывай.

И Гаврилов, не оглянувшись, зашагал дальше, а за ним шестеро наших мальчишек со своими тощими вещмешками.

Маркина посмотрела на нас, вздохнула и вдруг спросила добрым и уставшим голосом:

— Утомились, ребятки?

— Есть малость, — солидно отозвался Валька Шпик. — А так, терпимо…

— Ну, пойдемте в избу. Поужинаете и отдыхать ляжете. Завтра раненько подниматься.

Она звякнула щеколдой и скрипнула калиткой. Один за другим мы вошли в темный, застроенный сараями и сараюшками дворик. В нос ударил какой-то особый, присущий только деревенским дворам запах, многотонный и в то же время слитный: пахло коровой, которая где-то в сгустившейся тьме с протяжными вздохами пережевывала свою жвачку, свежим степным сеном, черной копной возвышавшимся на одном из строений, хлевом и терпким куриным пометом, горьким вяжущим запахом свежесрубленного дерева, которое еще продолжает выделять живительный сок. И почему-то этот, насыщенный разнообразными запахами, воздух деревенского двора опять показался мне до боли родным и милым, будто я родился и вырос в деревне и вот вернулся сюда после долгой отлучки.