— А-а, ученые… Тогда, наверно, не упадет.

Первый вопрос был разрешен. Нужно было разрешить второй, и я осторожно спросил:

— А на вышку вон по тем ступенькам поднимаются, да?

— По ним, правильно. Это маршевые лестницы — так они называются.

— Дядя Сережа часто по ним лазит?

— Он работает там, наверху. Дядю Сережу так и зовут; верховой рабочий… А ты это чего выпытываешь? — вдруг спохватился дядя Яша. — Не на вышку ли вздумал лезть?

— Да не-ет, — тяну я, отвернувшись, чтобы дядя Яша не видел моего лица.

— Смотри у меня…

И все-таки на вышку я залез. С дядей Сережей. Это было уже в середине дня. Дядя Яша стоял на площадке, недалеко от бешено крутящейся квадратной трубы, и держался за толстый железный рычаг.

— Чего он делает? — спросил я дядю Сережу.

— Бурит, — коротко ответил он и спросил: — Ну, что, полезем на вышку?

И я согласился:

— Полезем.

Помню, я храбро ступил на первую ступеньку лестницы и даже сбросил с плеча тяжелую руку дяди Сережи, который, видимо, поддерживал меня.

— Не нужно, я сам, — сказал я ему и зашагал по ступенькам.

— Сам так сам, — ответил дядя Сережа. — Двигай, Смелков, смелее.

Но легко быть храбрым там, внизу, когда под ногами чувствуешь привычную твердую землю. Здесь же на лестнице я почувствовал, как храбрость моя исчезает с каждой новой ступенькой. И если бы неровное, громкое сопение дяди Сережи за спиной, я уже повернул бы обратно и скатался вниз. Страх!.. До этого я не переживал ничего подобного. В груди у меня что-то оборвалось и появилось непонятное — щемящее, тягучее и нудно-противное. Кружилась голова, в висках громко стучало, я задыхался…

— Не смотри вниз, — приказывал мне дядя Сережа. — И не бойся, лестницы крепкие.

Буровая вздрагивала, направо, мелькая гранями, с лязгом, как волчок, крутилась квадратная труба… Удалялась земля, и предметы, разбросанные по ней — трубы, деревянные бруски и различные железки, назначение которых для меня было неведомо, становились меньше.

— Смотри только вверх, — приказал опять дядя Сережа.

И я стал смотреть вверх, в небо. Голубое и высокое, оно простиралось в стороны так широко, что не было возможности охватить его взглядом. И новое сладостное и жутковатое ощущение: мы лезем прямо в небо! Пройдет еще какое-то время, и я рукой могу коснуться небесной тверди…

Но суровый и напряженный голос дяди Сережи возвращает к действительности:

— Не торопись!..

И вот мы на самой маковке буровой вышки — на площадке, обнесенной дощатой изгородью. Ух ты!.. Я боязливо подошел к изгороди, положил на нее руки и… замер. Какая все-таки наша земля большая и красивая! Вон там далеко-далеко, в сиреневой дымке, по двум блестящим ниточкам движется игрушечный поезд, из паровоза, тоже игрушечного, вырывается белый султанчик пара; а вон там, за сине-зеленым лесом, зеркально сверкает излучина Кинеля, моей любимой речки; а вон там, словно кубики сахара, рассыпаны белые домики какого-то поселка; домики тоже задернуты прозрачной струящейся дымкой, они ломаются в своих очертаниях, теряют четкость, и поэтому кажется, что им надоело стоять на месте и, чтобы размяться, они приплясывают… Какой простор! Как много солнца, неба, воздуха!..

— Хорошо? — наклонившись ко мне, спрашивает дядя Сережа.

И я от души отвечаю ему:

— Очень хорошо!

Спускаться вниз не хотелось, но дядя Сережа пригрозил:

— Пойдем, пойдем, достанется нам на орехи…

Пришлось подчиниться.

Дядя Яша, оказывается, видел, как мы лезли на вышку, но, к моему удивлению, не ругался. Только Спросил:

— Не сдрейфил?.. Вот и прекрасно. А теперь иди вон в тот овраг и пособирай ягоды. Иди, там их много, и — вкусные!

После того, что я пережил на вышке, ягоды меня уже не интересовали. Мне хотелось знать все, что связано с этой махиной, и я забросал дядю Яшу вопросами… Потом несколько ночей кряду мне снились удивительные сны. «Будто лезу я опять на вышку и небо приближается, приближается ко мне. Я протягиваю к нему руки и неожиданно плавно взлетаю. Или стою у рычага, веду бурение. Бурильный инструмент где-то глубоко-глубоко под землей, а я почему-то вижу его — разбрасывая вокруг крошку выбуренной породы, он вращается с неимоверной скоростью и уходит все глубже и глубже.

…Со мной рядом кто-то сел. Повернулся. Так и есть: она, Тася! Смотрит на меня строго, даже не улыбнется.

— Что, Смелков, снова дурить будешь?

И опять мне не нравится ее тон. Ну, что она, не понимает, что ли? А она смотрит и глазом не моргнет, ждет ответа.

Я не ответил, опять повернулся к окну. Буровая исчезла. Закружилась перед глазами степь — ровная, уползающая куда-то за горизонт. Насыпь здесь невысокая, прямая, и поезд заметно прибавил ходу. И я вдруг подумал: «А глаза у нее, как у русалки», — хотя, впервые увидев Тасю, подумал, что глаза у нее, как у кошки… И мне почему-то захотелось рассказать этой стремительной девушке о том, как я ездил с дядей Яшей на буровую вышку, как поднимался на нее с Сергеем и что переживал при этом. Мне казалось, что она хорошо поймет мои переживания, будет слушать внимательно и в знак понимания согласно кивать голевой. И еще я подумал: «Какая же она Тася Скворцова? Скворцы — черные, а у нее волосы золотые. Лучше будет так: Тася Златокудрая…»

— Смелков, ты слышишь меня? — спрашивает Тася.

— Нет, не слышу, — отвечаю я, не оборачиваясь. — У меня ухи заложило.

— Ну и невежа ты, Смелков, ну и невежа, — повторяет она дважды, и в ее голосе проскальзывают нотки растерянности.

— Мне некогда быть вежливым. Вот ведь какая история — некогда.

— Почему? — Растерянность в ее голосе звучит явственней.

— Я смотрю в окно и размышляю.

— О чем же?

— О скифских племенах, некогда бродивших по этой степи.

— К твоему сведению, Смелков, скифские племена никогда не бродили здесь. Ты плохо знаешь историю… И вообще я больше не разговариваю с тобой — ты не умеешь вести себя со старшими.

— Я постараюсь научиться этому.

Тася поднялась и вышла. Я даже не посмотрел на нее, хотя мне мучительно хотелось обернуться и посмотреть…

Где-то далеко пропел паровозный гудок, и поезд стал сбавлять ход… Так-так, так-так — постукивали колеса на стыках рельсов.

Да, вот так… Кажется, приехали… Что же это такое — «колхоз»?