Глава вторая
Ночь неслышно и настойчиво вплывает через окно в комнату, заполняет укромные уголки и сгущается в них до черноты. В домах через улицу вспыхивают огни — один за другим. Галина зябко кутается в пуховую шаль, наброшенную на плечи, подходит к приемнику, включает. Музыка… Штраус… Как хорошо! Ну почему не быть сейчас здесь Алексею?
Пришел взволнованный, возбужденный, пахнущий морозом и ветром. Быстро сбросил пальто, легко коснулся своими большими ладонями ее плеч и, осмотревшись, сел на стул у стола. Хотел что-то сказать, но взглянул на нее и промолчал, нахмурился. Она поняла: что-то случилось, но что? Ждала, когда он заговорит первым. Смотрела на него и радовалась, и удивлялась: вот каков он — сильный, сдержанный… И будто свет принес с собой — светлее и просторнее стало в комнате, и в груди у нее тоже светло и щемяще радостно. И ей хотелось спросить его: «Алешка, почему ты такой, почему мне так хорошо, когда ты рядом, почему?»
А он молчал, хмурился, курил, посматривал на часы. Она сказала:
— Ты много куришь, Алеша.
Он послушно смял папиросу, поискал, куда бы деть окурок, и, не найдя, сунул его в спичечный коробок. Побарабанил по нему пальцами, глянул на нее и вдруг улыбнулся. Сказал:
— Ничего… Это я так, нервничаю немножко… — провел по лицу ладонью сверху вниз и будто стряхнул что-то, что мешало ему. — Спешу в контору — на совещание к Вачнадзе… Ты уже знаешь?
«О чем это он?»
— Н-нет, не знаю, — с запинкой ответила она.
— Ну вот… Ты только не огорчайся… Подойди ко мне…
Она подошла. Вплотную. Он взял ее руки в свои, пожал.
— Не огорчайся… Уезжаю завтра.
Она напугалась.
— Куда? Совсем?
— Да нет же… Почему совсем? На несколько месяцев. Мою бригаду посылают на новую площадь… Галинка, что с тобой?
Видимо, у нее как-то изменилось лицо, иначе он не спросил бы с такой тревогой в голосе, что с нею. А что она могла ответить?
— Вот как, — пробормотала она и высвободила руки из его рук.
Отошла. Потом спросила:
— А как же я? — И круто повернувшись к нему, смотрела во все глаза на него и ждала, ждала, что он ответит.
Он развел руками. Потом вдруг поднялся со стула, шагнул к ней:
— Галина, уйдем отсюда! Вместе! Прошу тебя…
Она не ответила. Прошлась по комнате, искоса взглядывая на него — растерянного и ждущего. Что ему сказать? Что она уйдет от мужа, что это дело решенное, давно, может быть, еще до их встречи? А нужно ли говорить?
Она спросила:
— Алеша, это далеко отсюда, куда вы едете?
— Около ста километров, — нехотя ответил он, и в его голосе она почувствовала обиду. И как он не может понять?
— Мне будет тяжело без тебя, родной… Нелегко будет…
— Мне тоже… Уйдем, прошу тебя!.. Я все время буду думать там о тебе… тосковать… Уйдем отсюда…
Она готова была расплакаться, но через силу улыбнулась и сказала:
— Не нужно, не говори об этом… Это лишнее сейчас.
Алексей вздохнул.
— Хорошо, я ухожу… До свидания, — он повернулся и пошел к выходу.
— Ты уходишь?! — тоскливо воскликнула она. — Алеша!
Он остановился, медленно повернулся. Какое грустное и обиженное лицо у него!
— Мне лучше уйти, Галина.
Она подошла к нему, поднявшись на цыпочки, обняла за шею.
— Алеша, родной, не обижайся… Я так… так люблю тебя…
…Он ушел, а она сидела и тихо плакала — слезы как-то облегчали, успокаивали. Что, в сущности, произошло? Ничего особенного. Этого нужно было ожидать: такова жизнь буровика-разведчика, сегодня он здесь, а завтра — там… Но ведь дело не в этом…
…Галина ходит по комнате, кутается в пуховую шаль. В темноте светится зеленый глазок радиоприемника. Прозрачная мелодия штраусовского вальса медленно и плавно кружит в воздухе, вызывает непрошеные воспоминания…
Галине было уже четырнадцать, когда ее отец, инженер по бурению нефтяных и газовых скважин, добровольно ушел на фронт. Ушел в первый день воины, в знойный, наполненный удушливой жарой июньский день 1941 года. Забудет ли она когда-нибудь этот день? Едва ли. В ее памяти, в сердце он запечатлелся, как фотография, которая со временем не только не тускнеет, но становится отчетливей, ярче…
Утром 22 июня 1941 года, когда они еще спали (они — это Галина и брат Анатолий), отец ушел из дому. Вернулся после полудня. Было жарко, душно. В горячем воздухе (даже из окна было видно) висела густая коричневая пыль. Отец пришел уставший и взволнованный. Пряди черных вьющихся волос прилипли к высокому выпуклому лбу. Мать, измученная ожиданием, с немой надеждой посмотрела на него покрасневшими от слез глазами. Отец молча кивнул. Мать всхлипнула и, закрыв лицо ладонью, подняла с пола зеленый рюкзак. Подала отцу. Они ни о чем не разговаривали, видимо, переговорили обо всем ночью, когда их не могли услышать дети…
…Отец перебросил рюкзак через плечо и взял Галину за руку. Вышли на улицу. По обеим сторонам ее, по солнечной и затененной домами, шло много народу. Детей было больше, чем взрослых. Шли в одном направлении — к центру города. Шли долго. И вдруг откуда-то из-за горы надвинулись на город тучи — клубящиеся, черные, с седыми подпалинами по краям, прорезаемые угловатыми росчерками молний. И пошел дождь-ливень. После каждой вспышки молнии, ослепительной и стремительной, глухо и грозно гремел гром — вздрагивала под ногами земля и после долго звенело в ушах. Галина крепко сжала руку отца. Случайно посмотрела ему в лицо и поразилась тому, как оно изменилось: между бровями появились две глубокие складки, глаза сощурены, твердые губы застыли в непонятной улыбке. По лицу отца текли струйки дождя, а Галине показалось, что он плачет, хотя и улыбается. Тогда она еще не знала, что видит отца в последний раз…
Мать Галины, энергичная, напористая женщина, устроилась поварихой в рабочую столовую — иной специальности у нее не было. Теперь она одна отвечала за судьбу своих детей. А жилось трудно. Пайка не хватало.
Мать приходила с работы такой уставшей, что, как она говорила, «валилась с ног». Дети почти не видели ее — приходила поздно, уходила рано утром, когда за окном было еще темно — и все-таки постоянно чувствовали ее заботу. Одежда на них была аккуратно заштопана, выутюжена, в комнатах было чисто и уютно, скромный завтрак всегда ожидал их в горячей духовке. Но так дальше не могло продолжаться. Галина понимала, что мать не выдержит такого повседневного напряжения, что ей нужно помочь, но как? И однажды девочка неуверенно предложила:
— Мамочка, давай работать вместе…
Мать не поняла, внимательно посмотрела на дочь. Потом спросила:
— Как это работать? Тебе же учиться нужно.
— Я буду дома работать… Все, все делать: мыть полы, стирать, варить…
— Глупенькая ты моя, — грустно улыбнулась мать и прижала голову дочери к груди. — Ведь ты еще не умеешь ничего, ничего…
— А ты научи, мама…
— Мне давно нужно было научить тебя, но… Ах, и что это тебе в голову взбрело! Я и сама управлюсь со всем…
И — как это помнится! — Галина тогда впервые почувствовала себя взрослой. Глядя прямо в глаза матери, она сказала ломким посуровевшим голосом:
— Я не хочу быть белоручкой. Мне подружек стыдно, мама… Нехорошо это…
Мать задумчиво помолчала.
— Да, девочка, я виновата перед тобой. В наше время таким, как ты, нужно уже все уметь. Нужно уметь любить работу…
Галина удивилась:
— Любить работу… Это как?
Мать не смогла объяснить. Она ответила просто:
— Каждый человек должен работать, дочка… — и заторопилась: — Конечно, взрослый человек, а такие, как ты, должны учиться — ведь это тоже работа…
Галина не поняла, хотя ее поразили слова матери о том, что учеба — это тоже работа. Но какая же это работа — читать, писать, учить немецкие глаголы?
Мать сокрушенно покачала головой:
— Ах, Галюха, Галюха, беда мне с тобой… Ну, что ж, помогай маме, я не возражаю…
И Галина начала учиться «любить работу». Она и пе подозревала, как много нужно сделать, чтобы в квартире, например, было чисто и красиво. Помыть полы или подмести их — это далеко не все! Прибрать постели, стереть пыль с мебели, полить комнатные цветы, почистить посуду, выбить бесчисленные покрывала, половики, ковры — на все это нужно много времени и сил. А ведь нужно еще приготовить домашние задания, пойти в очередь за хлебом, чтобы отоварить карточки, принести воды из колонки… Дня не хватало, поэтому так и повелось: поднималась с постели мать — поднималась и дочь, мать уходила в столовую, дочь — в школу. После занятий Галина садилась за выполнение домашних заданий, а потом уже принималась «вертеться, как белка в колесе» — это мать так говорила…
Через год брат Анатолий уехал в далекий среднеазиатский город. Он увлекался живописью, мечтал стать художником. После него остались толстые альбомы с копиями картин известных мастеров да исписанные акварелью стены, на которых были изображены битвы старинных рыцарей, закованных в железные кольчуги, латы и панцири, черноморские матросы, бросавшие связки гранат под фашистские танки. Анатолий любил изображать баталии.
Галина и мать провожали его на вокзал. Мать все вздыхала:
— И как ты будешь жить без нас, сынок, не представляю… Ты же такой непрактичный, беспомощный…
А Толька, то и дело протирая очки, злился:
— Ну, чего вы?.. Маленький я, что ли?..
А мать не унималась:
— Толик, прошу тебя, береги глаза, не переутомляйся… И пиши нам, не забывай, каждый день пиши… По ночам не рисуй и не читай лежа…
В этот день Галина впервые увидела, как постарела мама. Лицо ее изрезали тонкие морщинки, волосы поседели, глаза, когда-то удивительно прозрачные, потускнели, словно выцвели. Ох, как было жаль ее! И Галина тогда же решила никогда не покидать свою маму — самую любимую, самую единственную.
Но закончила десятилетку и… забыла о своем решении. «Хочу быть инженером, как папа», — сказала она, пряча глаза, и мать не возражала. Даже не заплакала, хотя Галина видела, как упоминание об отце ударило ее по сердцу — он погиб, и боль утраты была еще свежа!