Ленинград. Развитой социализм. Лето
- Это хорошо, что ты мента замочил до кучи, - сказал Яхимсон, дождавшись, пока Титов передвинет коня.
Вот уже час, как они играли в шахматы, и аспирант, который молча слушал бубен Рото-Абимо, постоянно выигрывал, хотя расхититель соцсобственности и клялся, что имеет первый взрослый разряд.
- Понимаешь, - перворазрядник решился было сделать рокировку, но передумал, - главное, было бы к чему прицепиться, а 117-я - хороший предлог испоганить человеку жизнь. Это у нас в "лунявке" беспредел, а в нормальной хате все по закону - "столовая иерархия".
Расхититель внезапно понял, что проморгал ферзя, вздохнул, горестно поцокал языком и продолжил политблатинформацию.
- За первым столом помещаются хозяева хаты - блюстители воровских законов. Второй стол - пристяжь, доводящие решения "первостольников" до сокамерников. За третьим столом бойцы, они вершат суд и наказание от имени первого стола, по принципу: лучше перегнуть, чем недогнуть. На плечах у них обычно набита "картинка" - гладиатор с мечом. Четвертый стол для людей в возрасте, они ни за что не отвечают и живут по принципу: моя хата с краю. Пятый стол для людей, отвечающих за "дорогу", самих их называют "конями", а бывают они дневные и ночные. Так я к чему все это говорю. - Яхимсон вытер свой несколько широковатый книзу нос и, опять вздохнув, положил короля на шахматную доску. - Если вся эта накипь с первого стола чего-то захочет, то своего добьется непременно. А чтобы легче человека достать, много всякой фигни придумано. Взять хотя бы "прописку". - Расхититель неожиданно махнул рукой в неопределенном направлении. - Вначале проводится "фоловка" - знакомство с законами тюрьмы, беглый, так сказать, обзор. А потом экзамен. Собственно, это прописка и есть. Вопросы разные задают, типа: "Мать продашь или в задницу дашь?" или там: "Что будешь есть, хлеб с параши или мыло со стола?", затем предложат проделать что-нибудь, к примеру, скомандуют "садись!". И во всем обязательно есть подляна какая-нибудь. Чуть оступился, и тебя опустят. Сколько дохлой рвани малолетней, не выдержав прописки, стало вафлерами - один Бог знает.
Нынче Яхимсон был говорливей обычного, потому как посетивший его с утра адвокат поведал, что трестовский "папа" нажал в обкоме, и оттуда уже был звонок самому главному прокурору. Титов же своего защитника еще ни разу не видел, таскали его только к "сове" - следователю прокуратуры. Когда Рото-Абимо дал прочесть мысли следователя, аспирант от внезапного приступа злобы весь затрясся.
Звали служителя закона Трофимов Сергей Васильевич. Внешне это был совершенно невзрачный человечишка - щуплый, лысый, в очках, за которыми суетливо бегали маленькие глазки. Сам не имел ничего - ни друзей, ни семьи, ни даже нормальной потенции, а была у него только возможность кидать людей за решетку. Он буквально упивался властью. Ощущение полной зависимости подследственного от того, что "нарисуют" в протоколе его маленькие, вечно потные ручонки, наполняло душу Трофимова восторгом и ликованием. Он и взятки-то брал осторожно, с опаской, и в тюрьму попасть боялся гораздо меньше, чем лишиться любимого дела своей жизни...
Обычно Сергей Васильевич любил, чтобы клиент перед допросом "попарился в стакане"(1). Титова, когда настала его очередь, тоже промурыжили больше часа в тесном, похожем на гроб закуте, и только потом, закурив и обложившись бумажками, принялись мотать ему душу.
1 Специальные одноместные клетки, установленные рядом с камерами для допросов.
Собственно, ничего сложного в деле не было - мокруха налицо, свидетелей полно, все эпизоды легко доказываются. Шик, блеск, красота... Вот только сам подследственный Сергею Васильевичу чрезвычайно не нравился - ведет себя нагло, смотрит вызывающе, будто в самую душу плюет. Не понимает, дурачок, что "сто вторая" на лбу у него светится.
"Вот сволочь косоглазая, не идет на контакт", - поиграв с полчаса в вопросы и ответы, Трофимов поскучнел, нахмурился и написал на протоколе: "От чтения и подписи отказался". Еще немного, чтобы не терять лица, пошелестел бумажками, закурил и кликнул контролера.
В камеру аспирант вернулся такой мрачный, что Яхимсон не сразу подсел к нему, чтобы, как обычно, учить его жизни. Выждал минуту-другую для приличия.
- Теперь следак тебя, как пить дать, погонит на "пятиминутку", - начал он доброжелательно и негромко, - так ты объяви себя Наполеоном там или Навуходоносором, коси, короче, под вольтанутого. Хоть и говорят, что в "доме жизнерадостных" житуха не сахар, один аминазин чего стоит, да все-таки "на луну" не отправят. А так статья у тебя подрасстрельная, в лучшем случае попадешь на "крытку" с таким сроком, что откинешься оттуда прямо на кладбище...
В это время откуда-то из угла послышалось шуршание промасленной бумаги, и в воздухе разлился ни с чем не сравнимый аромат копченостей и чеснока. Это гнилозубый запустил руки в только что полученную "коку" - передачу то есть. Не произнеся ни слова, Титов поднялся, подошел и все также молча вырвал фанерный ящик из его рук. Сразу было видно, что настроение у него ниже среднего...
- Это мое, отдай, падла. - В пальцах гнилозубого блеснула мойка(1), ее лезвие стремительно рассекло воздух в сантиметре от глаз Титова, тот увернулся и, не выпуская ящика из рук, пнул хозяина в пах. Под настроение - резко и сильно, с хорошей концентрацией.
Гнилозубый, не в силах устоять на ногах, ткнулся мордой в пол, на голову и ребра ему посыпались сокрушительные удары каблуков. Продолжалось это до тех пор, пока его распростертое тело не перестало содрогаться, а крики ярости не превратились в стоны.
- Отдохни, сука. - Аспирант сплюнул, покачал посылочку в руках и вернулся на свое место.
- Я этого есть не буду, - подчеркнуто громко, чтобы слышали все, заявил Яхимсон, однако, получив по лицу удар такой силы, что кровь, сопли и слезы хлынули одновременно, утерся и, как видно, передумал. Всхлипывая, отрезал здоровенный ломоть "белинского", сверху положил толстым слоем "чушкин бушлат"(2) и, расшматовав на дольки большую головку чеснока, протянул аспиранту. Не забыл и себя, вонзил зубы в аппетитно пахнущее сало.