Девчата вышли в тамбур. Поезд начал сбавлять ход, и вскоре две фигурки в джинсах и футболках с плохо пропечатанными фигурами из «Бони-М» промелькнули мимо вагонного окна.

— Вот тебе и доярки, — подумал Широков, провожая девчат взглядом.

После их ухода в купе стало пусто и скучно, словно в квартире, которую подготовили к долгому капитальному ремонту. Широков то и дело посматривал на часы, с нетерпением поджидая Свердловск.

И вдруг ни с того ни с сего его остро прохватило воспоминание о приходе буровиков, которые просили соорудить сушилку для валенок и одежды. «Записал или не записал?» — вспоминал лихорадочно Широков. Конечно, записал. Что он — склеротик какой? Ну если не записал — что тут такого? До зимы еще далеко, приедет, лично сам проконтролирует. А что, если не записал, правда? Придут буровики к главному: вы, мол, в кондуит гляньте, там Широков обещал записать. Нет? Конечно, ему что! Отдыхает. Ему что — план даем. Интересно, а почему в прошлом году не сделали? — задался вопросом Широков. Он ведь кому-то поручал. И еще поручал попробовать внедрить утепление буровой — разработку одного тюменского института. Интересно, внедрили? А вот интересно — Скуратов умеет так хохотать, как эти девчонки? Вообще, как он смеется?

Широков никак не мог отделаться от мыслей о работе. Вернее, не столько о работе, сколько о тех маленьких делах, с которыми люди к нему в кабинет приходили как бы невзначай, как через проходную будку проходили. Он не мог как следует вспомнить ни одного лица, чьей-то улыбки. Кто-то о чем-то просил, он сразу, не сходя с места решал или не решал, поручал кому-то, лишь бы высвободить мысли для главного: как, где, у кого идет бурение, нет ли «окон» по вине управления буровых работ, кипел возмущением против смежников, летел «выбивать» вагончики, трубы, станки. Он же хозяйственник, а не лирик, чтобы размагничиваться на пустяках.

А мысль о том, записал или не записал насчет сушилки, буравила и буравила Широкова. Он пытался читать забытый кем-то «Огонек». Это не проходило. Тогда он разозлился и иронично подумал: «Пунктик, выходит, и у меня завелся».

Поезд шел Предуральем. Проводница принесла чай и объявила, что скоро Свердловск, пусть чаевничают и несут сдавать постельное белье. Широков обрадовался. Выпил два стакана чаю, сдал белье и, выходя из вагона, еще раз в голос спросил самого себя:

— Так записал или не записал?

…В Сочи Раиса уже полностью освоилась, в пансионате была своим человеком, и Широков безропотно подчинился заведенному ею порядку.

Тверд и незыблем был он в одном решении: заехать в Камышин. Рая сперва не хотела, потом согласилась. Хотя бы потому, что у нее созрела идея привезти одной «нужной» дамочке настоящий камышинский арбуз, вкуснее которого, пожалуй, не бывает.

В Камышине ели арбузы с хлебом и без. Мать Широкова наварила арбузного меда, куда Широков макал пышные блины. Он как-то не очень хорошо отдыхал нынче. Напала вдруг бессонница. Почти весь месяц в Сочи он как следует не спал, не было той беспечности, с какой он в прежние времена закатывался со случайными знакомыми в шашлычную или в «поплавок». Его изнутри как бы свело судорогой, и он все время ходил с плотно сжатыми зубами. Он до умопомрачения валялся на шершавом песке, навзлет выпивал бутылку пива, но не было ощущения легкости, приподнятости.

— Какой-то ты, сынок, сумной, — глядя на сына, вяло жующего блин, сказала как-то мать. — Ты раньше, бывало, все шутил, все смеялся, а сейчас у тебя как юрзак с каменьями за плечами. Тащишь, тащишь, и доколе — сам не знаешь.

Широков улыбнулся: мать, как и много лет назад, называла рюкзак юрзаком. Он ее поправлял, а она махала рукой: был бы полный, не в названии дело, и все сама норовила дотащить его до вокзала, откуда уезжал Широков продолжать свое высшее нефтяное образование.

— Гляди, сынок, не надорвись с сиверами-то.

— Да что ты, мама, все у меня в порядке.

— Не хочу наговаривать, нехорошо, Рая только у тебя шибко сменилась. Раньше тоже хохотушка была. А теперь приехали — хоть бы раз смешок рассыпали, С деньгами жить, конечно, легче. Только мы с отцом и без них легко прожили. Бывало, рубль до получки, а он мне: «Мать, сказывают, картину в клуб интересную привезли. Пойдем сбегаем?» Я ему: рубль до получки, Боря. А он мне: «Так ведь получка же завтра. Придем из кино, чаю попьем и спать ляжем. Проснемся, а уже и завтра с получкой пришло». Вот и легко, весело. Живи, сынок, да почаще вокруг оглядывайся.

До конца отдохнуть Широкову не дали — вызвали телеграммой. Неразборчивая такая телеграмма пришла. Понял лишь, что Скуратов увольняется, где-то «прихватило» инструмент, план сентября под угрозой. Билеты были только до Свердловска. О Тюмени никто и слушать не хотел, рейс не каждый день, летите, мол, в Свердловск, а там рукой подать.

Тяжеленный чемодан, несмотря на отнекивания, Раиса все-таки сумела отправить с мужем. И еще арбуз. Он здорово мешал Игорю Борисовичу. Большой, яркополосатый, как полпред камышинского базара.

В Свердловске к Широкову приставали, чтоб продал. Видимо, жалели его. Руки тянуло в разные стороны, он быстро устал и про себя чертыхался.

У платформы стоял скорый поезд «Россия». Девушки-проводницы слетелись на какой-то интересный, видимо, разговор. Они оказались как раз на пути Широкова. Он не стал их обходить, врезался в эту молодую толпу и усталым голосом спросил:

— Девочки, я успею купить билет?

— Нет, всего пять минут осталось до отхода, — и отвернулись.

— Девочки, возьмите меня, а? Я потом куплю билет, есть же у вас бригадир. В самом деле тороплюсь!

— Заходите, — сказала одна, и все снова отвернулись, словно это был не конец отдыхательного сезона, а январь. Видимо, Широкову повезло, видимо, ему и в самом деле надо торопиться.

Арбуз и чемодан он сразу поставил под лавку — хоть на время отделался от смертельно надоевшего груза.

И поезд повез его сперва Предуральем, потом мимо густой лесополосы. И ему вспомнились две девчонки, будто только что выскочившие из вагона. Широков не мучился вопросом, записал или не записал он в кондуите вопрос о сушилке. Он твердо знал, что не записал. Знал, что Скуратов своим увольнением бьет Широкова прямо под дых. Крайняя мера самообороны. От чего оборонялся Скуратов — Широков тоже знал наверняка. Он вспомнил, что верховой из бригады Скуратова год живет в общежитии, будучи женатым, а жена его, лаборантка из бригады Скуратова, тоже в общежитии, только женском. Да и сам Скуратов ютится в балке. Бригада шла на рекорд в горячем самолюбивом нетерпении узнать, на что же она способна. Доказали себе, что не слабаки, а вот сломать его, Игоря Борисовича, равнодушия не смогли…

Бойко шедший поезд вдруг начал сбавлять ход, и навстречу Широкову подплыл знакомый перрон, здесь тогда вошли в вагон хохочущие девчонки.

Словно какая-то пружина распрямилась в Широкове и бросила в купе проводницы.

— Стоим?

— Да, там на следующей станции какая-то задержка с отправкой товарняка на нашем пути. Сейчас, минутки через три покатим.

— Вот спасибо, — обрадовался Широков, отпружинивая к своему купе.

Схватил чемодан, сетку с камышинским арбузом и попросил проводницу открыть дверь.

— А говорили — в Тюмень торопитесь! — усмехнулась она.

— Оч-чень! Только и сюда необходимо! — и быстро пошел к длинному бараку.

У крыльца ребятишки возились с собакой.

— Мама где? — спросил строгим голосом Широков старшего.

— В кухне.

Но женщина уж сама вышла на незнакомый голос и с любопытством смотрела на Широкова.

— Чой-то «Россея» нынче остановилась? Вот уж диковина. — Но «Россия» уже набирала ход, выстукивая четко: «Скорей-скорей-скорей-скорей».

— Можно, я у вас чемодан оставлю? — попросил Широков женщину.

— Оставляйте.

— Не скажете, как называется деревня, что в двенадцати километрах отсюда? — спросил он хозяйку.

— Дак это же Речкина. А вы, должно, не местный. Не местный, — утвердилась она в своей догадке, оглядывая городской костюм Широкова. — А вы к кому там?

— Да как вам сказать? Мне надо там разыскать доярку Веру, у нее еще подруга есть — Нина.

— У-у… Тоже по жалобе? Тут такой шум был, даже в газете писали, не то в районной, даже и в областной. А Веруську в Речкиной все знают. А вы как, пеши? — И уставилась с сочувствием на Широкова, руку которого оттягивала сетка с арбузом. — Можа, кто на попутке догонит.

Широков шел, часто перекидывая сетку с арбузом из руки в руку. Догнал его мужик на лошади, запряженной в телегу, и довез почти до Речкиной.

На огромной поскотине, одним концом упиравшейся в деревню, другим — в речку, паслись гуси. Их было так много, что у Широкова все перед глазами взялось пестротой. Он прошел мимо конного двора, которым начиналась деревня, мимо школы. У технички, мывшей школьное крыльцо, спросил, как найти Веру-доярку.

— А вон дом прямо на вас глядит, — указала техничка на дом, в палисаднике которого полыхали гроздья рябины.

Широков вошел во двор дома, сторожко прислушиваясь, нет ли собаки. Собаки не было. Зато на крыльцо вышла сама Вера, долго вглядывалась в Широкова, не узнавая в этом загорелом мужчине случайного попутчика.

— Вот. Привез вам, Вера, камышинский арбуз. В нем много семечек. Всей деревне хватит на рассаду.

— Вы? — Вера все еще не верила, что это в самом деле тот дядечка, про которого они с Ниной тут же забыли, едва вышли из вагона.

Широков осторожно опустил на крыльцо полосатый арбуз и тут же пошел назад.

— До свидания, Вера, — оглянулся он от ворот. — Привет Нине.

Вера, как загипнотизированная, продолжала неподвижно стоять на крыльце.

И только когда Широков уже вышел на поскотину, бросилась за ним, крикнула:

— Спасибо!

Он обернулся, весело помахал рукой и ступил на деревянный переброшенный через речку мост.