Глава 22

Дэниел

Настоящее

Я собираюсь пробить стену.

Или дверь.

Или, что еще лучше, себя.

Единственное, что меня останавливает, это то, как Николь дрожит и напевает:

— Пожалуйста, не делай мне больно... не делай мне больно, Кристофер.

Этот ничтожный Кристофер.

Ублюдок, которого я должен был прижать, когда впервые увидел, как он нависал над ней, пока она была не в себе.

Когда я подумал, что она намеревалась заняться с ним сексом.

Господи, мать твою.

Что я наделал?

Я смотрю на залитое слезами лицо Николь, на дрожь в ее теле и стеклянный взгляд ее светлых глаз. Они кажутся безжизненными. Мертвыми.

Она вернулась в себя раньше, плакала так сильно, как я ее только видел, и призналась во всем, будто не могла остановиться. Словно она ждала всю свою жизнь, чтобы рассказать об этом ужасном опыте. Из того, что она рассказала мне сейчас, Кристофер изнасиловал ее в домике у бассейна.

Я просила его остановиться.

Я умоляла его остановиться.

Это она говорила. Он ударил ее, и она вспомнила все, что произошло с ней после этого.

Боль.

Беспомощность.

Всё.

Все, что произошло, когда я был разбит на куски после того, как узнал от Астрид, что она видела, как Николь занималась сексом с Кристофером.

Когда, на самом деле, он насиловал ее.

Когда, на самом деле, она беззвучно кричала о помощи.

И поскольку мое эго в форме члена, я сказал Николь, что она ничтожество, когда она пришла, чтобы найти меня.

Сразу после того, как ее зверски истерзал этот чертов подонок.

Стены маленькой комнаты смыкаются, и мне приходится глубоко дышать, чтобы не взволновать ее еще больше. Вот что я делаю с клиентами с неустойчивой психикой — становлюсь якорем, за который они могут держаться. Единственная разница в том, что я достаточно отстранен, чтобы делать это с ними.

Я не могу быть чертовски отстраненным с Николь.

Не тогда, когда ее боль течет в моих проклятых венах.

— Почему ты не попросила Астрид о помощи? — спрашиваю я, сжимая челюсть так сильно, что удивляюсь, как она не ломается.

— Я не была уверена, что видела ее. Думаю, у меня было... сотрясение мозга, и... я не знаю, но у меня пошла кровь после того, как он... закончил.

— Ты ездила в больницу?

Мой голос имитирует спокойствие монаха, в то время как внутренности пылают огнем.

Она неистово качает головой.

— Мне стало лучше после нескольких дней самостоятельного лечения.

— Блядь, Николь, черт! Почему ты не написала заявление?

— Я не могла! — теперь уже она сама кричит, всхлипывая. — Мама была бы так разочарована во мне.

— Твоя мать была гребаной преступницей. Она не имела никакого права разочаровываться в тебе.

— Она была моей матерью. Я тогда ничего не знала о том, что она сделала, и что, по-твоему, я должна была сказать? Я пригласила парня к себе, а он меня изнасиловал? Кто бы мне поверил?

— Они бы поверили медицинскому анализу изнасилования, который сделал бы врач. Ты сказала, что у тебя было кровотечение.

— Оно того не стоило.

— Что?

— Вымазывать имена мамы и дяди Генри в грязи не стоило того. Кристофер был сыном заместителя комиссара. Ему бы это сошло с рук. Они бы сказали, что я попросила об этом.

— Но это не тот случай.

— Может, и так! — она отталкивает меня, вытирая лицо тыльной стороной ладони. — Может, я была глупой, одержимой и слепой, пригласив хищника в свой дом. Это случилось, ясно? Это все произошло, так какой смысл было писать заявление?

— Чёртово правосудие, Николь.

— Мне это было не нужно.

— Я вижу. Судя по тому, что у тебя приступы паники и тревоги всякий раз, когда к тебе прикасаются в сексуальном плане.

— Тогда перестань меня касаться! — она разворачивается и распахивает дверь. — У меня все было хорошо, пока ты не вернулся в мою жизнь.

А потом она выбегает.

Я догоняю ее в мгновение ока, практически подхватываю ее и запихиваю в свою машину. Я напоминаю себе, что мне нужно быть более мягким. Что она только что поделилась травмирующим опытом, о котором никому не рассказывала.

Она и тогда пыталась рассказать тебе, но ты отверг ее, как жалкую мерзавку.

Есть ли способ связаться с восемнадцатилетним мной и задушить его до смерти? Чтобы он понял, кто стоял на его пороге тем вечером?

Это была не просто Николь. Это была Николь, нуждающаяся в помощи. Это была Николь, травмированная, уязвимая и слабая, и последнее, что я должен был сделать, это закрыть дверь перед ее носом.

В тот вечер, когда Астрид сказала мне, что видела, как Николь и Кристофер занимались сексом, я помню, что увидел черноту. Помню это так хорошо.

Это момент, сформировал мою задницу и превратил меня в ненавистника блондинок.

Но когда мир разлетелся на куски у меня на глазах, я притворялся, что все в порядке, и даже дразнил Астрид по поводу ее отношений с Леви.

Я вел себя нормально, пока мое сердце истекало кровью.

Я улыбался, пока меня разрывали изнутри.

Потом, когда Астрид, мой брат и я собрались вместе, чтобы поиграть в боулинг, я помню ощущение конца света, которое сковало мой позвоночник.

Помню, что не слышал ни слова из того, что они говорили. Звуки и цвета стали серыми, и я находился в нескольких секундах от срыва.

Поэтому я сказал им, что иду за выпивкой. Вместо этого я поехал прямо к дому Астрид. К Николь.

Мне нужно было поговорить с ней.

Спросить, какого черта она выбрала другого.

Потом я вспомнил, что я появлялся с девушками у неё на глазах, будто они были блестящими игрушками. Вспомнил, что она часто называла меня другом-неудачником Астрид и смотрела на меня с аристократическим видом.

Я вспомнил, что я был никем.

Но я простоял там, как гад целый час, пока не убедился, что кто-то из соседей вызовет полицию.

Тогда я отправился в винный магазин, напился самого дешевого виски и позвонил первой же девушке из списка контактов.

Тогда-то Николь и нашла меня.

Промокшая под дождем, с глубокими, темными и немного безжизненными глазами, как мне кажется.

Вот так мы и добрались до точки.

Когда я сказал ей, что она для меня никто.

Через несколько недель ее мать арестовали за убийство маму Астрид и чуть не убили мою лучшую подругу во время того наезда.

Вскоре после этого Николь исчезла.

А я уехал из Англии в том же календарном году.

— Я никогда не трахал эту девушку, — медленно говорю я, садясь за руль.

Николь, которая прислонилась к двери, подтянув колени к груди, вздрагивает.

— Какую девушку?

— Ту, с которой ты застала меня тем вечером. Я выгнал ее вскоре после того, как ты ушла.

Я напился еще дешевого виски и всю ночь смотрел на гребаный снежный шар, который она мне подарила.

Это был первый и последний раз, когда я узнал, что такое разбитое сердце. Мучительная боль, эпическое похмелье и модельные блондинки с порочным характером.

Это также включало в себя жизнь с сердцем, в котором находилась дыра размером с кулак.

Я заполнял его выпивкой, сексом и светской жизнью, подходящей для викторианских дворов. Но оно никогда не было полным.

Не совсем.

— Не важно, — шепчет она, ее голос призрачный, немного хриплый.

— Это важно для меня. Я не трахал ее в тот вечер, когда тебя ранили, Николь.

— Я поверила в это. — она смеется, затем разражается слезами. — В ту ночь я могла думать только о том, что ты с ней. Думаю, я должна поблагодарить тебя за то, что отвлеклась. Боже, я была такой глупой.

— Ты не глупая.

Она еще больше замыкается в себе, используя свои колени как броню против всего мира.

Людей.

Несправедливости.

Я слишком близок к тому, чтобы ударить кулаком по рулю и неизбежно убить нас обоих.

Если бы я послушал ее тогда, если бы я не был так погружён в собственную задницу и так настроен на свою наивную сердечную боль, я бы увидел это.

Я бы увидел ее сокрушение и безмолвную мольбу о помощи.

Но я не увидел.

И все последующие недели я активно притворялся, что она вредитель.

Она тоже не смотрела на меня. Даже своих обычных взглядов или надменных замечаний не было.

В тот день, когда с Виктории Клиффорд слетела маска и полиция арестовала ее, Николь сломалась, и, возможно, это произошло не только из-за того, что она узнала, что ее единственный родитель монстр. Возможно, она позволила миру увидеть свои редкие слезы из-за боли, которая гноилась внутри нее в течение нескольких недель.

После того как полицейские вывели ее мать из комнаты, я обхватил Николь за плечи и повел ее в коридор. Несмотря на то, что рана, которую, как я думал, нанесла она, была свежей, кровоточила и отказывалась затягиваться, я все еще ощущал укол в сердце, наблюдая за ее состоянием.

Я все еще хотел увезти ее подальше от разъяренного дяди Генри и убитой горем Астрид. Несмотря на мою преданность к лучшей подруге, какая-то часть меня хотела защитить Николь от гнева, если она или ее отец решат обвинить Николь в действиях ее матери.

И на несколько минут Николь позволила мне обнять ее, молча утешить, пока она всхлипывала и дрожала, как лист во время сильной бури.

Но потом я разрушил заклятие и спросил, как первоклассный идиот:

— Тебе что-нибудь нужно?

Что может понадобиться девушке, которая только что осознала, что ее мать убийца, Дэн? Может, это тебе нужен более работоспособный мозг?

Очевидно, тогда я был в ударе, потому что, когда ее губы дрогнули, я опустил голову и прикоснулся губами к ее губам.

В своем простодушном сознании я хотел только, чтобы ей стало лучше, чтобы она забылась хоть на какое-то время, но в итоге я разорвал швы своего сердца и поцеловал ее с отчаянием безумца. Клянусь, она на краткий миг поцеловала меня в ответ. На какую-то секунду мы были настолько едины, что я не знал, где кончается она и начинаюсь я.

Но затем она стремительно вырвалась из моих объятий и уставилась вперед.

— Мне нужно, чтобы ты держался подальше от меня, Дэниел.

И затем, она ушла.

Через несколько дней она собрала чемоданы и уехала.

Она даже не взглянула на меня. Ни разу. А я думал, что она покончила со мной.

Я думал, что и я с ней покончил.