Одна из скамеек, обращенных к воде, оказалась пуста. Вэл села на нее, морщась от холода металла, проникающего сквозь джинсы. Свет стал цвета осенних листьев. Золотой час, так его называли художники. Идеальное время для фотосъемки, свет, который льстил, скрывал недостатки и превращал отражения на воде в жидкое золото.

Она ела свою выпечку, не обращая внимания на голубей, которые слетались к ее ногам, чтобы побороться за крошки. Булочка была слишком сладкой и вызвала болезненную боль в ее пустом желудке. Вэл приветствовала эту боль. Все лучше, чем пустота, которая разверзлась внутри нее.

Никакой свет не мог проникнуть в это темное место, и возвращение Гэвина только расширило его. Она чувствовала, как тьма внутри жадно вгрызается в ее кости, угрожая поглотить своим мощным ядом.

Она кормила себя ложью, что убьет его снова и с радостью, забыв, почему его убийство стало таким травмирующим с самого начала. Какой же дурой она была. То, как она отреагировала на его брата, оказалось первым признаком, что она не так сильна, как думала. А потом, когда она увидела его, она упала в обморок, ее разум был настолько ошеломлен, что просто отключился, вынудив ее рухнуть в его объятиях, как марионетку.

«Марионетка — вот кто я, — подумала она. — Его маленькая игрушка».

Дело не только в том, что Гэвин привлекательный, хотя так и есть, и он знал это — красота стала просто еще одним оружие в его арсенале, которое он мог использовать против нее. Нет, дело в том, что он обладал почти сверхъестественной способностью читать ее и вызывать реакцию в любое время, используя скрытое внушение, чтобы держать Вэл в плену. Как гипнотизер, подумала она. Или вампир.

Вэл ошибочно приняла его внимание за что-то другое. Когда он спас ей жизнь, она позволила себе поверить, что, возможно, он действительно заботился о ней. Пока он не начал насмехаться над ней, и она не поняла, что была для него просто собственностью. Можно охранять бесценную драгоценность с такой же целеустремленностью, но движущей силой являлось владение, а не привязанность. Он хотел обладать ею. Он даже использовал это слово.

Какие бы чувства он ни питал к ней, они оставались холодными и низменными. Ничто не будет цвести в этом мрачном эмоциональном ландшафте. Либо она увянет, и он откажется от нее — и убьет, как однажды сказал, как если бы она оказалась поникшей розой, — либо она станет такой же холодной и чахлой, как и он. В обоих случаях измениться придется ей самой.

Он не способен любить и никогда не будет. Он был социопатом с садистскими наклонностями, а она просто еще одной жертвой.

Вэл достала сложенный вчетверо конверт из своей сумочки. Клапан уже был открыт, и она вытащила рисунки, рассматривая их при ярком дневном свете. Солнце отбеливало цвета, но не могло ослабить их эффект.

Она разорвала рисунки пополам крест-накрест с силой, которая поразила ее, а затем сделала это снова, а затем снова, разрывая, пока руки не оказались полны пожелтевшего конфетти из старой бумаги. Украдкой оглядевшись, она позволила им упасть в воду, где карандаш и краска выцвели бы, а бумага сгнила. Все это в конечном итоге вытекло бы в море в виде почерневшей органической массы, больше не напоминающей свою первоначальную форму.

Она уставилась на воду, мутную и зеленоватую. Железо и патина.

«Я могла бы прыгнуть».

Звонкий смех эхом разнесся по площади, разрушая чары. Молодая девушка кричала в притворном гневе на своего приятеля, который размахивал коробкой из магазина над ее головой.

Настил задрожал, когда она сделала шаг назад от перил. Ее колени ударились о скамейку, и Вэл рухнула на нее слабо, с благодарностью, пульсация в висках казалась почти механической и такой знакомой.

«Нет, — подумала она. — Нет, я не доставлю ему такого удовольствия».

Солнце опустилось ниже, тая на искаженном горизонте, как масло в луже, и свет сменился на бледный, прозрачно-голубой. Туман клубился над водой, как армия призраков, ступающих по белым барашкам. На мосту Бэй-Бридж тысячи огней мерцали на кабелях, мигая, как светлячки.

Холодный ветер трепал одежду Вэл, тяжелую от влаги.

Ей было интересно, что Гэвин собирается с ней сделать.

Она задавалась вопросом, может ли это быть хуже того, что она уже сделала с собой.

Имело ли это хоть какое-то значение?