Глава 20

Десять раз.

Вот как много раз я навещала Данте за последние пять дней, пока он лежал в больнице. Я приходила утром, оставалась до ланча. Затем возвращалась в рощи, чтобы отработать свою смену в сувенирном магазине до пяти вечера. Потом вновь отправлялась в больницу и оставалась там до девяти вечера. Затем ехала домой, писала Данте о том, что благополучно добралась, а затем всё это повторялось на следующий день.

Данте говорил мне, что я не обязана ездить к нему по несколько раз на дню.

Но я знаю, что он хочет этого.

И нет другого места, где бы я предпочла находиться.

Так много людей приходит его навестить. Мия, Гевин, Нейт, отец Нейта, Маринетт, Дариус, родители Мии, ребята, которых я не знаю, другие члены кабинета министров Дмитрия, родители Элены. Даже Элена собственной персоной однажды зашла к нему.

Тысячу раз.

Вот сколько раз Мисс Совершенство бросала взгляды в мою сторону, пока была здесь, но она вела себя так сладко и мило с Данте и принесла ему конфеты. Знаю, она думает, будто то, что происходит между мной и Данте — проходящее. Но я — та единственная, с кем он хочет быть.

Данте хочет быть со мной.

Мы настолько разные, насколько это возможно.

Но Данте хочет быть со мной. Со мной. Со мной. Со мной.

И это всё, что имеет значение.

Естественно, Дмитрий часто приходит навестить сына. И даже, если он обеспокоен тем, что я бываю тут слишком часто, он ничего не говорит. Он как всегда мил в своём очаровании. Он не зол на Данте за то, что тот разбил его шикарный Ягуар. Он лишь счастлив, что с Данте всё в порядке. Вот таким и должен быть отец, решаю я.

— Зачем ты вообще взял машину своего отца? — спрашиваю я Данте, помогая ему складывать вещи в сумку. Сегодня он возвращается домой, и моё сердце поёт при мысли об этом. И затем я улыбаюсь, потому что я только что назвала Дом Гилиберти домом.

— Моя машина была в ремонте, — объясняет он, осторожно натягивая мягкую футболку через голову. Его грудь, ребра и плечи всё ещё покрыты синяками, портящими то, что в противном случае является совершенством. Его тело действительно могло быть мраморной скульптурой. Оно просто идеально. Кроме нынешнего момента, когда совершенство покрыто синяками. Я сглатываю и отворачиваюсь. Его близость до сих пор пугает меня.

— Ты должен был быть осторожнее, — заявляю я. — Ты так быстро входишь в повороты.

— Я думал, ты не боишься? — спрашивает Данте, и его глаза снова блестят. — Ты выросла, катаясь на фермерских грузовиках, скользящих в грязи.

Я пристально смотрю на него.

— Не используй мои же слова против меня. Это правда. И мне не было страшно. Но это было тогда, когда я думала, что ты отличный водитель. Теперь я знаю правду, и мне страшно.

Он закатывает глаза.

— Ты что-нибудь слышала от Бекки?

Он очень хорошо меняет тему. Это то, что я поняла на прошлой неделе. И мы многое узнали друг о друге за последние несколько дней. Нам нечего было делать, кроме как разговаривать в этой больничной палате. Я рассказала ему всё о Бекке, Квинне, Конноре и доме.

Он рассказал мне всё об Элене, её отце, Кабрере и о том, каково это — вырасти в семье Гилиберти.

Это было захватывающе.

И теперь я чувствовала, что на самом деле понимаю его.

Он действительно хороший человек, который просто родился в золотой клетке.

— Да, — отвечаю я. — Я снова разговаривала с ней сегодня утром. Она передаёт тебе наилучшие пожелания и с нетерпением ждёт встречи с тобой.

Вчера Данте предложил пригласить Бекку сюда на неделю или две в конце лета. Я посчитала, что это отличная идея, как впрочем и Бекка. Сейчас она работает над прессованием своей мамы, пока та не согласится отпустить её за океан. Я задумываюсь на мгновение, не обратиться ли к Дмитрию, чтобы посодействовать решению этого вопроса, но потом отвлекаюсь, когда Данте слегка покачивается, поднимая свою сумку и опуская её на кровать.

— Ты в порядке? — с беспокойством спрашиваю я, бросаясь к нему, чтобы поддержать за локоть.

— Я не инвалид, — говорит он мне. — Я просто неделю не вставал с постели. Ооо... а это мысль!

А потом он с намеком и с огромным преувеличением играет бровями, и я смеюсь. Его анальгетики развязывают его обычно джентльменский язык.

— В обычной ситуации, это звучало бы заманчиво, но не сейчас, — отвечаю я. — Больничные трубки и накачанный наркотиками парень не делают эту идею заманчивой.

— Нет? — он выглядит разочарованным.

— Нет, — подтверждаю я. — И я сейчас не могу думать ни о чём подобном. Я слишком волнуюсь за тебя, чтобы размышлять о такой ерунде.

Ложь.

Пять тысяч раз.

Вот сколько раз за прошедшую неделю я мечтала о том, как руки Данте окажутся на моём теле. Он лежал на больничной койке, а в моей голове роились грязные мысли. Его предки с картин несомненно укоризненно смотрели бы на меня. Если бы они могли меня видеть. Чего они не могут сделать.

— Ты готов? — спрашиваю я, борясь с румянцем, который проступает на моих щеках от моих нелепых и грязных мыслей.

— Да. А ты?

Боже, определённо. Но это двусмысленный вопрос. И сейчас не время об этом думать.

— Я подгоню твою машину, хорошо?

Он кивает, и я ухожу, чтобы попросить персонал вывезти машину из гаража. По настоятельной «просьбе» Данте я ездила на ней в больницу и обратно. Сначала мне было боязно сидеть за рулём такого дорогого механизма, но сейчас я уже чувствую себя уверенней. Теперь я понимаю, почему он так небрежно относится к своим роскошным вещам. Мне стыдно признаться, но я тоже к ним привыкла. Это странно. Наверное, такова человеческая природа. Вы привыкаете к тому, что вас окружает.

Я помогаю Данте забраться на пассажирское сидение, и он всё ещё кажется бледным. Но его накачали анальгетиками, так что я сомневаюсь, что он чувствует боль. И из-за лекарств он очень болтлив на пути к Дому Гилиберти.

— Ты уверена, что не питаешь чувств к Коннору? — спрашивает он меня уже в третий раз с тех пор, как мы покинули больницу. Я улыбаюсь и качаю головой, сосредоточившись на поворотах.

— Да, я уверена, — уверяю я его. — Он мне как брат. Он всегда был мне братом. Он дёргал меня за косички и прятал моих Барби.

— Я завидую ему, — заявляет Данте. — Он знал тебя, а я нет.

И теперь я благодарна за болеутоляющие, которые делают Данте разговорчивым. Он открывает ту его сторону, которую я никогда раньше не видела. Очень человеческую, не вполне уверенную в себе сторону. И мне это нравится. Это говорит мне о том, что Данте Гилиберти не совсем совершенен.

Это заставляет меня любить его ещё сильнее.

Изгибы дороги и мерное покачивание машины в сочетании с обезболивающими делают Данте сонным, и он засыпает, слегка похрапывая, задолго до того, как мы добираемся до дома. Я подъезжаю к зданию, бужу его и помогаю пройти в дом.

Маринетт, удивительно проворная для пожилой женщины, бежит впереди нас и открывает дверь в спальню Данте, чтобы я могла помочь ему пройти в комнату. Он опирается на меня, а я тащу его вещи и помогаю ему идти. Из-за медицинских препаратов он балансирует на грани сознания. В противном случае он бы никогда не позволил мне взвалить на плечи такие тяжести.

Но со мной всё в порядке, потому что это заставляет меня чувствовать, что я, наконец-то, делаю что-то, чтобы помочь ему. Я благодарю Маринетт, и она оставляет нас с Данте наедине.

В его комнате.

Одних.

Помогая ему лечь, я понимаю, что впервые вижу его комнату. Я никогда не заглядывала в его комнату, пока была в Старом Дворце, и это нормально. Потому что, оглядываясь вокруг, я понимаю, что вот это и есть его настоящая комната, его настоящее личное пространство. Место, где он действительно может быть самим собой.

Она выполнена в тёмно-синих тонах. И это так в его стиле. Когда я думаю о Данте, я представляю себе синеву. Как его глаза.

Огромная и удобная кровать, с тёмно-синими покрывалами и подушками. В ногах кровати лежат несколько фотоплёнок и фотоаппарат (вероятно, именно так их оставил Данте перед отъездом в Старый Дворец больше недели назад). Я просматриваю их и вижу, что это изображения оливковых рощ и заката. Романтично и мечтательно. И он действительно хорош в захвате красивых фотографий. Я кладу их на стол.

Мебель в комнате выглядит тяжёлой, а ещё здесь есть зона гостиной с диваном и столиками по краям, на которых лежат стопки фотографий. Даже отсюда я вижу свои фото. Но я больше не злюсь. Очевидно, что это его любимое увлечение. Не преследование. Это просто... он. И он действительно хорош в этом.

С края стола улыбается фотография его матери. Она стоит в рамке, богато украшенной серебром, а женщина, изображённая на фотографии, обаятельна и красива. Есть ещё одна фотография Данте с его отцом. Они оба стоят на краю лодки с названием «Даниэлла». Интересно, это имя матери Данте? Но я не могу спросить его об этом, потому что он уже храпит на кровати. Он всё ещё полностью одет и лежит поверх одеяла.

Я решаю, что это несомненно и есть имя его матери.

И, чёрт возьми, я снова употребила слово «несомненно».

— Риз, — тихо произносит Данте. Он сонный, тёплый и свернулся калачиком на кровати. Он тянется ко мне. На этот раз он не морщится, когда двигается, так что либо ему лучше, либо болеутоляющие помогают. Вероятно, смесь того и другого.

Я быстро пересекаю комнату и сажусь рядом с ним.

— Спасибо, — шепчет он и берёт меня за руку, — за то, что осталась со мной.

Его ладони тёплые и имеют небольшие мозоли от работы с Дариусом. Я глажу его большой палец своим. И одно лишь прикосновение к его коже воспламеняет меня. Но сейчас это не лучшая новость, поскольку он сломлен, чувствует боль и хочет спать. Но эмоциональная нагрузка прошлой недели выросла, и теперь я жажду, чтобы он прикоснулся ко мне.

Его прикосновения реальны.

Это значит, что он в порядке.

Они осязаемы.

И я нуждаюсь в них.

Как и он.

Я знаю это, потому что он притягивает меня к себе, и я прижимаюсь к нему, стараясь не задеть его ушибленные ребра. Он наклоняется ко мне и целует, его губы мягко касаются моих, и я выдыхаю ему в рот.