— А и такая поговорка есть, — сказал солдат. — Коли тятенька хватит тебя по макушке чем попадя, ты ему скажи: родитель мой, дракою прав не будешь, а где лад, там и клад. И еще есть поговорка…

Но в это время раздался окрик:

— Становись!.. Стройся!.. Смирно!.. Шагом марш!

И рота взяла влево, к четвертому бастиону, а Николке надо было на пятый.

Николка хорошо знал дорогу на пятый бастион, потому что бегал туда к отцу что ни день. И, пробираясь в темноте по изрытому ядрами и бомбами пустырю, Николка не переставал твердить, как учил его только что солдат.

— Родитель мой, — старался запомнить Николка, — дракою прав не будешь, а где лад, там и клад.

На бастионе Николка еще издали увидел зажженный фонарь, прицепленный к пушечному лафету. У лафета на какой-то чурбашке сидел Тимофей Пищенко, Николкин отец, и хлебал борщ деревянной ложкой из глиняной латки. Около Тимофея расположились на земле Николкина мать с корзиной и Егор Ту-пу-ту со своим ящиком.

— Тихо сегодня, — заметил Ту-пу-ту, всматриваясь в звезды, которые теплились за амбразурой. — Весь день было тихо, пальбы не было вовсе.

— До пальбы ли им? — откликнулся Тимофей. — Что натворила у них буря, так это и не рассказать. По всему берегу, от Балаклавы до Евпатории, раскидано утопленников. Корабли побило о камни. Такая буря!

— Жидкий народ, — заметил Ту-пу-ту. — От дождя чихает, от штыка — давай бог ноги; а как свалится с корабля в море, так сразу буль-буль-буль! — и на дно рыб кормить.

— Народы там разные, — возразил Тимофей. — Не все народы на одну стать. Это точно: как дойдет до штыков, так тут, верти не верти, а наша берет. Да вот, не солгать бы, и у них войско ученьем ловкое. Англичане — те жилистые; только француз шельмовский помудренее да половчее англичанина будет. А турки — эти совсем никуда. Народ мелкий, не годится против нас вовсе. Видали мы их под Наварином в тысяча восемьсот двадцать седьмом и в прошлом году, когда их под Синопом громили… У нас паруса убирают — сколько времени набежит? Две, ну три минуты. А у турка так восемь, а то и все десять. Боязливый народ!

Сказав это, Тимофей снова принялся за свой борщ.

Николка стоял в тени, отбрасываемой насыпью на пороховом погребе. Из укрытия Николке слышно было, как скребет ложка, задевая за стенки латки, да сипит трубка, насасываемая дядей Егором. Но в трубке был, видимо, один пепел, потому что Егор Ту-пу-ту бросил ее сосать, а стал выколачивать о колесо лафета. «Пам-пам, — услышал Николка: — пам-пам-пам…»

— Слушок есть, — сказал Ту-пу-ту, стараясь при помощи щепки прочистить единственной своей рукой трубку, зажатую в коленях. — Да, такой, значит, есть слушок, что Миколка твой объявился.

— Спущу шкуру, — сказал Тимофей, выловив из борща крохотный кусочек сала.

— И не один будто объявился, — сказал дальше Ту-пу-ту, — а и Елисеев Белянкина мальчишка и Жорка этот, Шпилиотин.

— Беспременно спущу шкуру, — повторил Тимофей, выскребывая ложкой дно латки.

— И будто ребята эти такие удальцы, — продолжал Ту-пу-ту, — что Кирилла Шпилиотина матерь из Балаклавы вывели, да еще и капитана Стаматина в Севастополь приволокли; из плена, значит, капитана этого выручили.

— Как так? — удивился Тимофей.

— Ой, что ты, Егор Силыч! — замахала руками Николкина мать.

Тимофей, помолчав минуту, тряхнул упрямо головой и сказал:

— Все одно спущу шкуру.

— Как знаешь, Тимофей Никифорович, — пожал плечами Ту-пу-ту. — Твое дело родительское. Отчего бы мальчишку когда и не посечь?

— Ах ты шиш мохнатый! — прошипел Николка, оставаясь в тени. — «Посечь»… Кабы тебя, дядя Егор, посечь, небось другое бы запел. «Посечь»!.. — И Николка от возмущения стиснул кулаки.

— Табачку не держишь, Егор Силыч? — спросил Тимофей, вытирая рукавом губы. — Дай трубочку набить.

— Табачку — это можно. — И Егор Ту-пу-ту полез в карман за кисетом. — Не стало нынче табачку, как прежде. Чего только не сыплют в табак, в тютюн то-есть: и вишневый лист, и пробковую крошку, и опилки…

— Да, не стало табачку хорошего, — согласился Тимофей.

Тут Николка решил, что теперь пришло его время. Он достал из-за пазухи трубку в виде кабаньей головы с толстым янтарным мундштуком и замшевый кисет, полный табаку, но какого табаку! Табак этот источал запахи вина, меда, корицы — всего вместе. И, держа в одной руке кисет, а в другой трубку, Николка вошел в световой круг, падавший от фонаря.

— Родитель мой, — произнес Николка, положив перед отцом на лафет трубку с кисетом: — дракою прав не будешь, а где лад, там и клад.

Тимофей Пищенко, Николкина мать, Егор Ту-пу-ту — все они оцепенели от неожиданности и не тронулись с места, а только переводили глаза с Николки на трубку с кисетом, с кисета на Николку.

Первая опомнилась мать Николки. Она вскочила с места, подбежала к Николке… Заслонив его руками, она крикнула:

— Не дам я сечь Николку! Ишь… выдумали! Скаженные![71] Тимофей молчал. Запрокинув голову, он стал чесать заросший щетиною кадык и увидел над собою глубокое ночное небо, — полное звезд. Там, вверху, их высыпало после бури особенно много, и они тихо тлели над головой у Тимофея, как в большой жаровне.

«Нехай себе тлеют», — благодушно решил Тимофей.

Протянув руку к лафету, он взял трубку с янтарным мундштуком и стал ее разглядывать. Потом захватил пальцами табаку из кисета и набил трубку. Раскурив ее о свечку в фонаре, он протянул замшевый кисет Егору. И оба стали пускать колечками ароматный дым.

— Табак! — нарушил наконец молчание Тимофей.

— Табачок, что и говорить! — откликнулся Егор.

— Поди сюда, Николка, — сказал Тимофей. — Держи ответ. Откуда табак? Где взял трубку?

— Трофейная! — крикнул Николка, бросаясь к отцу.

И, присев у тятенькиных ног, рассказал Николка, как приехали двое искупаться в речке, англичане они, и как стали они потом купать лошадей, а Николка подобрался и все побросал в воду, только трубку и кисет не бросил, тятьке принес.

Тимофей курил и слушал и незаметно для себя стал гладить Николку по голове, а Николка все рассказывал и рассказывал: и про Балаклаву, и про капитана Стаматина, и про Кошку, и про всё.

— Ну, Миколка, и удалец! — сказал Егор Ту-пу-ту, когда Николка кончил. — Герой-мальчишка! Из него будет толк.

— Бедовый! — согласился Тимофей.

Николка пришел к заключению, что его сечь не станут. Ведь вот даже хвалят и называют героем… И он до того осмелел, что, отойдя к стоявшей рядом маленькой мортире, молвил:

— Тятенька, что я вам скажу…

Николка передохнул и сразу брякнул:

— Дозвольте из мортирки пальнуть!

К Николкиному удивлению, отец не стал его, как обычно, гнать прочь, а только сказал:

— Сегодня, Николка, пальбы нет, по случаю бывшей бури. Приходи завтра. Постреляешь. Мортирка никуда не уйдет… не убежит мортирка.

И, возвращаясь с матерью домой, Николка ни о чем не думал, как только о завтрашнем дне, когда он с утра побежит на бастион и первый раз в жизни наведет мортирку, чтобы пальнуть из нее по врагу.