III Солдат-горемыка
В Корабельной слободке остались теперь почитай что одни женщины — матросские жены, да старые старики, да малые ребята. Взрослые мужчины почти все были в море на эскадре Нахимова. И пока шла в слободке сумятица — у кого со сбежавшей козой, а у дедушки Перепетуя с пропавшей тетрадью, — корабли эскадры по бурному морю благополучно достигли кавказских берегов. Только семь дней взял этот замечательный переход на парусах от Севастополя в Крыму до Анаклии на кавказском побережье. Утром 24 сентября суда подошли к берегам Кавказа, а в 5 часов пополудни все было выгружено — солдаты, лошади, пушки. И пошла теперь эскадра налегке искать турок в Черном море.
Надвигалась осень, дни становились короче, вечера — длиннее, ночи — темнее. Большие южные звезды пылали всю ночь над морем, и над Севастополем, и над Корабельной слободкой в Севастополе. Дедушка Перепетуй, накинув старенькое пальтецо, выходил вечером и среди ночи на крылечко, дышал свежим, сухим, ароматным воздухом и глядел на небо, точно перелистывал альбом узоров.
Вот Большая Медведица — семь крупных звезд. Большая Медведица очень похожа на большой ковш. Дедушка еще поднял голову и над ковшом увидел Полярную звезду, ярчайшую из целой группы звезд, тоже расположенных ковшиком: это Малая Медведица.
И дальше пошел дедушка искать в небе и нашел квадрат созвездия Пегаса и созвездие Лебедя в форме большого креста. Подле созвездия Лебедя блистала и переливалась звезда-красавица Вега. А от края до края пролегал по небу Млечный Путь из множества мелких звезд. Словно обоз с мукой прошел там через все небо и рассыпал по дороге светлую мучную пыль.
Дедушку всегда радовали эти прогулки по ночному небу. Он уже примирился со своей пропажей, только понять не мог, как это все могло произойти и на что кому понадобилась вся исписанная, чуть не от корки до корки, тетрадь. И все так и вошло бы в свою колею, тихо и мирно, если бы не солдат с Николаевского поста.
Он появился в слободке рано утром, когда хозяйки еще и коз не подоили. Оборванный, заросший табачного цвета бородой и с лицом, словно покрытым ржавчиной, он шел, припадая на одну ногу и опираясь на высокий костыль. На площадке, где много лет лежала неубранной большая куча железного лома, солдат присел на камень и снял с головы свою фуражку без козырька, круглую и плоскую, как большой гречневый блин. Солдат сидел молча, насупясь, понурив голову.
Скоро около солдата стали собираться люди.
Первая остановилась подле него Михеевна, мать Кудряшовой, у которой пропала, а потом счастливо нашлась коза.
Мишук еще спал, когда Марья Белянкина, открыв калитку, тоже приметила солдата на камне, а Михеевну — подле солдата. Марья подошла поближе послушать, о чем говорят добрые люди.
Потом и Мишук, проснувшись, выскочил за ворота и побежал к солдату; а там около солдата уже были и Николка Пищенко, и Жора Спилиоти, и много всякого другого народу. Не было только дедушки Перепетуя.
Но вот он и дедушка, идет, постукивает палкой и поглядывает на часы. Время-то — рань какая, а народ уже на улице весь.
«Что такое за собрание? — удивился дедушка. — A-а, вон что! Солдат служивый новостей притащил целый короб… Пойти послушать. Солдаты — пройдисветы, всё в походах; что ни день, у них новоселье; нигде не заживаются, народ бывалый… Попробовать разве расспросить солдата, не попадалась ли ему на глаза синяя тетрадь, записки, Петром Ананьевым сочиненные?..»
И дедушка тоже подошел к солдату.
— Николаевский пост слыхали, сударки? — говорил солдат, обращаясь к толпе женщин, обступивших его. — Укрепление наше так прозывается — Николаевский пост. Вот тебе — Кавказ; вот тебе — Черное море; вот тебе — Чолок-река, в Черное море впала. Промеж двух держав этот Чолок течет: правая сторона — наша, на супротивной — турок сидит. А правду сказать, так и укрепления-то никакого нет, одно название. Сказать коли по-настоящему, так не укрепление вовсе, а таможенная застава там у нас, только и всего. Да еще склад провианта при заставе этой. Ну, там хат ветхих с полсотни наберется на песчаном бугре при море, церковь, воинского начальника дом… Поселение малое, а досада от турка великая. Лезет турок из-за Чолока: где пулькой свистнет, где скотину к себе перегонит, а где и живого казака на свою сторону через речку умкнет. Что делать будешь? Вот видишь, сударки, ночь была темная и дождь как из ведра. Пятнадцатого числа было, октября пятнадцатого. Ночью тревога, бьют барабаны — турок из-за Чолока пришел. Уже разъезд наш вырезан начисто, и восемьдесят турецких судов к морскому берегу причалили, десант высаживают. А войска у нас на заставе — какое у нас войско? Прямо скажу: на одного нашего двадцать турок приходилось.
Дедушка Перепетуй приложил ладонь к уху, чтобы лучше слышать. А в задних рядах, когда заметили дедушку, то расступились и пропустили его поближе к солдату.
— Да, сударки, — повторил солдат: — один против двадцати. Стали мы по турку беглым огнем бить, а он в нас гранаты шарахать. И теснит нас и теснит, к провиантскому складу прижал, а на складе у нас тысяча восемьсот пудов хлеба сложено. Тут и мы охулки на руку не положили: картечью гостей встретили. Как дали!.. Всю ночь рубились; тут и сабли и кинжалы… У меня так штык от такой работы скрутился винтом. Стоим насмерть, потому что знаем: спасу нам нет. Часовой у склада видит — одолевает нас турок. Что делать будешь? Хорошо, тюк сухой рогожи у часового под навесом. Зажег и в склад подкинул. Занялось сразу. Светло стало. И видно, как турки на часового набросились, живого в огонь кинули.
Боль и испуг отразились на лицах у женщин. Уже кое-кто всхлипывал в толпе. Солдат уставился на свои стоптанные сапоги, покрытые белой пылью.
— Что ж, сударки, — продолжал солдат, — не сдаваться же турку! Неужли русскому солдату на басурманскую сторону переметываться? Двадцать четыре человека нас осталось, перераненные, перекалеченные. Меня так в ногу контузило… болит, смерть моя!.. А другие наши из двенадцатого линейного батальона мало не все полегли. Таможенного чиновника турки к кресту пригвоздили и потешку себе сделали — палили в таможенного из ружей. Священнику — верьте, сударки, правде моей! — голову отпилили. А уж лекаря нашего мучили! Пыткой пытали: скажи, где деньги спрятал. А что скажешь, коли денег нет и звания, всегда в долгу, как в шелку. Часишки, правда… так у духанщика они в закладе. Ну, часишки — это дело десятое, а вот нас — так всего двадцать четыре человека, и уж семь часов, как мы в сражении… Стали мы штыками пробиваться; пробились, к Озургетам отступаем. Идем и падаем, идем и падаем… Уже на полпути к Озургетам навстречу нам из Озургет полковник Карганов с тремя ротами и с полевыми орудиями. Бежит, торопится, к нам на подмогу поспешает. Вернулись мы с Кургановым обратно на заставу Николаевский пост, турок уложили сотен немало — за товарищей наших это им месть — и с Кургановым снова на Озургеты отступили. А нога моя, нога! Чем дальше, тем пуще. Разнесло, раздуло — стала, как колода. «Не воин ты больше, — сказали мне в лазарете. — И года твои вышли. Отставка тебе будет. Да только, — сказывали лекаря, — как станешь прочь отсель подаваться, так не ходи ты кавказскими землями: горы-де высоки, пропасти глубоки и народы немирные. Подайся, — сказывали, — в Крым, сразу на русскую сторону. К грекам просись на какую ни есть шаланду[8]. Они те подвезут до Керчи либо в Севастополь, как им поспособнее станет». Ну, — закончил солдат, — спасибо грекам: тут я, на русской стороне.
Мишук, и Жора, и Николка — все они слушали рассказ солдата, замирая от ужаса. Марья Белянкина вытирала краем передника слезы. Дедушка Перепетуй нахмурился и стоял молча, опершись на палку. А солдат тем временем расстегнул свой ранец, где уложено было все его добро: дратва и шило, чем подметки к разбитым сапогам подкинуть, и чистая рубаха, в которой, если придется, так и в могилу лечь. Ну, еще сухарей ржаных несколько, чтобы с голоду не умереть до срока. Солдат и вытащил один такой сухарь. Был он, видно, когда-то коричневым, а теперь стал серым и твердым, как тот камень у дороги. Марья Белянкина, увидев это, всплеснула руками и бросилась домой, в хатенку к себе. Через минуту она уже бежала обратно с пшенником и ломтем белого хлеба. И Михеевна — на что стара, но и она мигом обернулась и налила солдату из подойничка козьего молока в манерку[9]. И другие тоже нанесли всякой снеди, так что у солдата уже и ранец распирало от хлеба, от огурцов и помидоров, от кусков пирога и вареных яиц. Солдат повеселел, приналег на пищу, а когда подкрепился, то дедушка Перепетуй увел его к себе.
— Передохни, служба, — сказал ему дедушка, подвигаясь с ним вместе по улице к своему белому домику с голубыми ставенками. — Путь тебе не близкий, дорога твоя дальняя. Дорога твоя — только до Москвы-матушки клади тысячу верст с полтысячей. От Севастополя сразу возьмешь на Бахчисарай… Слыхал о таком? А с Бахчисарая подашься на Симферополь. Далее будут тебе города Перекоп и Берислав, Никополь и Екатеринослав, всё шляхами, степь да степь, даже за Харьковом до самого Курска все степью будешь топтать. Ну, свет не без добрых людей, сам знаешь: иной раз ямщик порожняком возвращается на тройке почтовой — неужли солдата калечного не подвезет? В другом месте на степном шляху к чумацкому обозу приткнешься: чумаки эти на волах рыбу возят из Крыма, рыбу либо соль. Ну, значит, и тут тебе подмога будет. Так до Курска и доберешься. С Курска уже и пойдет она — большая Россия; столбовой дорогой махнешь от Курска, шоссейкой — прямой тракт на Москву. А дале — тебя не учить, пехота. Учили ж тебя в полку палками, а кормили чем? Березовой кашей кормили?
— Бывало, — ответил солдат, ковыляя рядом с дедушкой. — Двадцать полных годов царю отслужил, только вот этот костыль и выслужил.