И вдруг точно полные корзины помидоров рассыпал кто-то сразу по всем палубам турецких фрегатов. Всюду замелькали красные фески на турецких матросах: подле якорей, у руля, по веревочным лестницам, по мачтам и реям… Люди в фесках кричали, барахтались по захламленным палубам, закрепляли паруса, поднимали якорь. И люди в фесках подпрыгивали, когда по голым икрам хлестала дубинка боцмана, которая не разбирала правого и виноватого.

— У, шайтан! — кричал на «Фазлы-аллахе» боцман Мехмед Ингилиз, выкатив белки и ощетинив бороду.

И медленно стали расползаться по восточной бухте Синопа турецкие фрегаты — где собственным ходом, при посредстве парусов, а где при помощи парохода «Эрегли». Тяжело шлепали колесные плицы, мутя на рейде воду и отдаваясь гулким эхом в ущельях мыса Бозтепе. Черный дым густо валил из пароходной трубы и наползал на город, и без того стоявший под черными, низкими, осенними облаками.

Все явственнее стал обозначаться порядок, в который становились по рейду турецкие корабли. Они располагались вогнутым полумесяцем, совсем под стать мягким очертаниям Синопской бухты. Нахимов с изумлением наблюдал в подзорную трубу, как турки растягиваются по рейду.

— Знаете, Петр Иванович, — заметил он Барановскому, — нет худшей беды, нежели когда человек лишится рассудка. Ну, на что это похоже! Не думал я, чтобы Осман-паша — и так это, как бы вам сказать…

— Опростоволосился, Павел Степанович?

— Вот именно-с… опростоволосился. Вы взгляните только: своими же кораблями береговым батареям амбразуры заслонил. Ну как они будут вести с берега прицельный огонь?

— Нда-а, — только и смог ответить Барановский.

Он вгляделся и сам через подзорную трубу в то, что творилось у турок на рейде, и добавил:

— Палить — только бы гремело, а там — как аллах решит. Чудно!

— Они — полумесяцем, — стал соображать вслух Нахимов, — по-лу-ме-сяцем… гм, проще сказать, вогнутой дугой. Так-с, Петр Иванович. Ну, а мы давайте-ка, сообразуясь с этим, распустимся веером, да и вожмемся в них, а?.. Чтобы дух из них вон, из всех до единого…

Попрежнему в две колонны неслись русские корабли к огненно-рыжему берегу Бозтепе. Он весь порос столетними кряжистыми дубами, еще не сбросившими осенней листвы. Вход в бухту был теперь явственно виден и матросам, только и ожидавшим приказа начинать. И наконец на всех кораблях ударили тревогу.

В ответ барабанам застучали насосы, чтобы смочить деревянные палубы, не дать им загореться от вражеских зажигательных снарядов. Пороховые камеры на кораблях были накрыты мокрым сукном. Как и прочие комендоры у пушек, и Елисей Белянкин стоял подле своей «Никитишны», из которой он вынул разбухшую от сырости втулку.

Елисей уже раз десять осмотрел ударный замок на «Никитишне» и то и дело брался за шнурок замка, чтобы дернуть и выстрелить, когда раздастся команда.

«Вот бы по «Богдану» ударить… Эх, кабы угадать по «Богдану»!»— твердил сам себе Елисей Белянкин.

Он с ненавистью думал о фрегате, который турки нагло прозвали «Фазлы-аллахом» — «богом данным».

— А, чтоб тебя!.. — молвил вслух Елисей, снова берясь за шнурок.

Все на корабле замерло в ожидании; только юнга Филохненко стал в какой-то щели насвистывать от скуки старую матросскую, прощальную:

— На Корабелку до мамы схотилось хлопцу, ось и свище, — отозвался у «Никитишны» второй комендор, совсем еще молодой матрос Игнат Терешко. — Ось послухайте, Елисей Кузьмич: чисто соловейко в бузыни!

— Вон, Игнат, глянь-ко, — кивнул Елисей: — к люку, гляди, Лагутин бежит. Сейчас мальчишку так свистнет, что тот и маму забудет. Когда потребуется, так боцман и сам станет свистать в дудку. Боцману положено, по уставу, значит, положено, чтобы свистать. На то боцману и дудка дана. А ты, щенок, не балуйся. Зачем зря свистишь на корабле? Не кабак ведь!

Игнат задумался, потом улыбнулся и почесал голову под бескозыркой.

— Ox, — вздохнул он мечтательно, — скажу ж я вам, Елисей Кузьмич! Весною… в балочке под Корабелкой… соловейко…

Но он не договорил.

Зло сверкнув снопом огня, на «Айны-аллахе», на адмиральском корабле Османа-паши, рявкнула первая пушка.