XV Письмо из Одессы
Через неделю на улицах Севастополя появился новый почтарь.
Елисей Белянкин был обряжен в суконный сюртук с погонами на плечах и с бляхой на груди. На боку у Елисея висела сабля; на голове была кожаная каска с накладным двуглавым орлом; а через плечо была надета порыжелая сума, тоже кожаная. Матросу, привыкшему к вольным движениям на корабельной палубе в открытом море, было на первых порах не совсем ловко в этом несколько странном облачении. Но скоро все обошлось; Елисей вошел во вкус новой должности, а севастопольцы полюбили своего бравого, хотя и однорукого, почтаря.
Перед Елисеем Белянкиным стал теперь открываться новый мир. Мало что ведомо было раньше комендору на корабле «Императрица Мария». Он хорошо знал все, что относилось до «Никитишны»: все эти банники, пыжовники, рычаги… Но все это были неодушевленные предметы. Впрочем, неодушевленным предметом была и сама «Никитишна», хотя она носила человеческое имя и Елисей разговаривал с нею, как с живою. Но если правду сказать, то ведь разговаривал один Елисей. Он задавал вопросы «Никитишне» и сам же за нее отвечал. Он иногда покрикивал на «Никитишну», но та даже не огрызалась. «Здорова?» — спрашивал Елисей «Никитишну». «Никитишна», конечно, ни гу-гу, и Елисею приходилось самому за нее откликаться: «Здорова». Вот и весь разговор.
И были на всем белом свете только две позиции, с которых Елисей мог смотреть на широкий мир. Жизнь Елисея Белянкина была словно наглухо привинчена к его батарее на верхней палубе и к его хатенке в Корабельной слободке. Но с верхней палубы на «Императрице Марии» видны были только волны да дым; а из окошка хатенки в Корабельной слободке — лишь пыльная улица и на улице коза Гашка. И точно так же неширок был кругозор у приятелей Елисея: у Тимофея Пищенки, у покойного Федора Карнаухова, у ослепшего Антона Майстренкова, у Тимохи Дубового, хотя Тимоха плавал и по Каспийскому морю и видел, может быть, такое, чего Елисею видеть не довелось.
А теперь все вдруг изменилось, как по щучьему велению. Не было в Севастополе такого дома, в который не заходил бы Елисей. Квартира адмирала Корнилова на Городской стороне поражала Елисея нарядностью и богатством. Но не меньше дивился Елисей, попадая к Нахимову, в его домик на Екатерининской улице, скупо, даже бедновато обставленный только самым необходимым, что нужно одинокому человеку.
У генеральши Неплюевой в Тюремном переулке Елисею открывал калитку замызганный слуга в рваных опорках почти без подошв; а сама генеральша лежала на террасе, окруженная десятком мордастых мопсов, жирных и злющих, в серебряных ошейниках. Крепостные девки, нечесаные и в затрапезных сарафанах, были приставлены ко всей этой собачне кормить мопсов гурьевской кашей серебряными ложками из серебряных лоханок.
А вот в Корабельной слободке, у старика Позднякова — две внучки-сиротки, и хатенка у него прохудилась, стала совсем как решето. И пособить некому и нечем. А у Лизаветы Фроловой и двух копеек не нашлось, чтобы уплатить за доставку письма по почте, которое пришло от свекра, откуда-то из затерянной деревни Вологодской губернии.
К дедушке Перепетую Елисей заходил каждый день: то с письмом из Одессы от одного либо от другого сына, то с газетой «Русский инвалид». Дедушка предлагал почтарю отдохнуть у него под шелковицей и потчевал Елисея нюхательным табаком. Но, как обычно матросы, Елисей был курильщик и табаку не нюхал.
— Всюду ты теперь гость желанный, — говорил Елисею дедушка, — а должность твоя, что ни говори, каторжанская. Легкое ли дело — с утра до ночи на ногах! Налью-ка я тебе бузы в кружку. Дашенька, нацеди нам бузы холодненькой.
Даша спускалась в погреб, где в бочке томилась и бродила пшенная буза. В погребе было темно и прохладно. Даша не боялась темноты. Но в темном погребе ей вспоминался отец. Матросы с фрегата «Кагул» рассказали Даше, как в Синопском бою зашибло Дашиного батю мачтой насмерть и он упал, чтобы уже больше не встать никогда. Зашили тогда батеньку в парусину и, привязав к ногам чугунное ядро, спустили с «Кагула» в море. И осталась Даша круглой сиротой.
Из отверстия в бочке буза бежала в ковшик. Даша, наклонившись, следила, как наполняется он светлокоричневой пеной. И случалось, что крупная слеза, покатившись из Дашиных глаз, попадала в ковшик вместе с бузой.
От бузы Елисей не отказывался. И пока он, сидя на лавочке под шелковицей, освежался игристым напитком, дедушка, вздев на нос очки, пробегал страницу газеты либо полученное письмо.
Последнее письмо, доставленное дедушке Елисеем Белянкиным, было запечатано в серый конверт с красным почтовым штемпелем. Елисей уже знал, что если на конверте красный штемпель, то, значит, весит письмо целых три лота[27]. Значит, много чего написано в таком письме, будет что почитать.
Дедушка Перепетуй, хотя сразу узнал почерк старшего сына Михаила, сначала тоже удивился красному штемпелю на конверте и почти восьми мелко исписанным страницам плотной бумаги. За очками далеко ходить не надо было: они были тут, на столе. И дедушка Перепетуй принялся читать.
«Драгоценный родитель мой, Петр Иринеевич, — писал дедушке Перепетую почтительный и любящий сын. — В первых строках моего письма уведомляю вас, что все мы пребываем в добром здоровье и благополучии, чего и вам на долгие годы желаем. Все мы тут натерпелись страху, а всё от этих англичан, а как все произошло, отпишу вам подробно.
Дело это началось еще 27 марта сего 1854 года. Прежде чем идти мне на пароход, где чистим котлы и ремонтируем машину, сидел я на терраске у себя; и все мы кушали чай, всем семейством: я и невестка ваша Настюша и внучек Павлушенька. И Павлушенька испугался и даже чай пролил, потому что, как гром среди ясного неба, ударила пушка; раз ударила и в другой. Я — сразу на улицу да на набережный бульвар, а там уже полно народу. Говорят — пальба с нашей стороны, стреляют из Карантинной гавани холостыми. А почему вдруг пушечная пальба, вот послушайте.
Того же утра, когда мы всем семейством кушали на терраске чай, явился у нас на рейде военный пароход, названием «Фюриус». Пароход — большой, машина в пятьсот лошадиных сил, и шел он, как разбойник, без всякого флага. Ну, по Карантинной гавани команда — палить холостыми. Знай, дескать, гость незваный, порядок, коли запамятовал; знай, что честное судно, входя в гавань, поднимает флаг своей нации. Вот и проучили невежу. Стали палить из Карантинной гавани — он и поднял свой флаг. Глядим, ан флаг на нем английский. Что будет, думаем!
С парохода, глядим, спускают шлюпку, и шлюпка под белым парламентерским флагом идет прямо к берегу. Подошла к берегу, встал в шлюпке офицер, спрашивает про английского консула Эмса. Ну, а Эмс уже с неделю как выехал, война потому что между державами. А с Эмсом и французский выехал консул де Вуазен. И хорошо, что выехали, скатертью дорожка.
Офицер в шлюпке выслушал это, что было сказано ему, и, значит, по-английски гребцам: поворачивай, мол, братцы, оглобли, загребай правая, греби левая. Пошли они обратно к пароходу своему, к «Фюриусу», а пароход, чем дожидаться шлюпки, двинулся к молу. Не иначе, думаем, как промеры дна произвести, на береговые батареи взглянуть или для другого какого лазутчества. Так оно и вышло.
Подвигается пароход, а на носу матрос раз от разу лот[28] забрасывает. Ах, думаем, злодей! Среди бела дня, при всем честном народе! Так получай же! И командир порта дает команду.
Навели это на пароход пушечку да как влепили затрещину, так что кожух, в котором колесо, сразу в щепы. Смотрим, поворачивает «Фюриус», шлюпку подобрал и без оглядки прочь. Только дыму напустил на набережный бульвар, мы потом чихали. Но это, батюшка Петр Иринеевич, только присказка, а самая-то суть впереди.
Проходит две недели. Девятое апреля. Все хорошо, чинно и благородно, погода — лучше не надо. Кушаем мы утренний чай на терраске. А я возьми да и скажи Павлушеньке:
«Помнишь, — говорю, — Павлушенька, чай ты пролил, как ударили с Карантинной, когда этот «Фюриус» приходил?»
«Помню, — говорит, — папаша. Очень я испугался, что англичане всех нас застрелят».
«Ну, вот видишь, — говорю, — дело-то обошлось: пришли и ушли, и поминай, как звали».
А Настюша мне:
«Не зарекайся, Михаил; война ведь».
Только молвила она это, скачет по улице мимо палисадника нашего казак, кричит: флот-де объявился неприятельский, прямо на Одессу курс держит.
Ах, будь ты неладен! Я, как был, выскочил без фуражки, на бульвар бегу. А тут уже народ на крыши взгромоздился, иной на пожарную каланчу пялится, другой на колокольню лезет. У кого — зрительная трубка в руках, у кого — бинокль. И видим — на горизонте корабли всплывают, пароходы дымят. Идут все к рейду. И стали считать мы… Считали-считали, насчитали двадцать восемь вымпелов. Верстах в трех от берега на якорях стали.
Ну, думаю, что будет теперь? Ждем, а мне уже к себе на пароход надо, потому что ремонт машины у нас. Да куда там! Побежал в гавань, а там говорят: ступай домой, какой, мол, тут ремонт. Бегу домой, а на улице — народу! Все с узлами, все с корзинами, и пешком, и в телегах, и на конях, и на волах… Нет, думаю, шалишь; меня так просто с места не сшибешь. А дома Настюша пристает: то ли укладываться, то ли раскладываться. Так время до обеда пробежало.
Сели мы на терраске обедать тем, что со вчерашнего осталось: печки-то ведь не топили, да и на базаре тоже ничего — лавки заперты, возы все разъехались… Сидим мы, вчерашний борщ едим с хлебцем черственьким. И приходит тут братец Николай, рассказывает, что доподлинно уже известно: на неприятельской эскадре пришли к Одессе два адмирала — командующий английским флотом адмирал Дондас и командующий французским флотом адмирал Гамелен. Оба они прислали парламентера с письмом; а в письме этом написано такое, чего и не было вовсе. Просто враки. Что когда две недели назад приходил в Одессу пароход их «Фюриус», то будто бы шел он под белым парламентерским флагом. И что будто мы такие варвары, что стреляли по пароходу, на коем развевался белый флаг. И вовсе это не так было: парламентерский флаг был только на шлюпке. И ни слова не пишут, бессовестные, про то, что пароход стал промеры делать и что не парламентер это был, а разведчик — приходил для лазутчества. Так чтобы в возмещение за то, что кожух этот поганый у лазутчика растрепали, а кожуху этому три копейки цена… так чтобы в возмещение мы немедленно передали им все купеческие корабли, находящиеся в гавани у нас!