— Где нам все это уразуметь, мужикам деревенским! — сказал виновато Елисей. — Необразованность наша…

Но до дедушки слова Елисея уже не доходили.

— Молчать! — крикнул он, снова топнув ногой. — Молчать!

Елисей надел на голову каску, поправил на себе суму:

— Прощения просим, Петр Иринеич; коли что обидное, так извиняйте.

— Молчать! — крикнул еще раз дедушка и бросился прочь в кусты тамарисков, разросшихся у него под плетнем.

Там он постоял, понюхал табачку, чихнул и успокоился. Услыхав, как стукнула калитка, он вдруг вообразил, что это не его обидели, а он, Петр Иринеич Ананьев, только что обидел однорукого комендора и почтаря Елисея Белянкина.

— Ах, грех-то, грех-то какой! — засуетился дедушка и даже табакерку свою из рук выронил. Но он не стал искать ее в тамарисках, а бросился к калитке на улицу.

На улице не было ни души; Елисея давно след простыл. Одна коза Гашка на веревке бродила там вокруг да около кола, пощипывая выгоревшую траву, да какие-то шустрые птички возились в кустах, совсем оцепеневших от полуденного зноя.

Дедушка вернулся к себе под шелковицу расстроенный.

Казалось, все было, как обычно. Почтовый тракт тянулся через Корабельную слободку мимо домика дедушки Перепетуя… Внизу, за морскими казармами, волна, набегавшая с моря, терлась о берег бухты… И осы пели над шелковицей, и беркут плыл в голубом небе…

Но дедушка чувствовал: что-то готовилось в этом краю.