На одной волне

Александру Павловичу не спалось. Самолет ровно и привычно сопел, как хронический астматик с придыханием и сипящим свистом, исторгающий из своей груди тяжелый воздух. Легкое потряхивание корпуса изредка напоминало о том, что они летят, а не стоят на земле в ожидании разрешения на взлет. Такое уже бывало, когда он просидел в салоне самолет почти шесть часов, но так и не дождался взлета. Их выгрузили, отвезли назад, в аэропорт.

Сейчас они всё-таки летели. Рядом уже несколько часов посапывала жена, погрузившаяся в неглубокий дорожный сон. В своих креслах безмятежно спали соседи. Казалось, весь мир спал, а он все никак мог заснуть. Ворочался, как медведь в тесной клетке, пытаясь определить ноги и руки в то самое удобное положение, в котором он о них совершенно забудет.

Но не мог.

Александр Павлович где-то читал о неопытных актерах, которым мешали руки на сцене, и те не знали, что с ними делать. Ответ, на самом деле, был прост — надо вжиться в роль и тогда не то, что руки, своя собственная жизнь уйдет в сторону, будет заменена жизнью изображаемого героя. Александр Павлович, к сожалению, не был актером и не мог позабыть, что летит сейчас здесь, в самолете, летит далеко, на Филиппины, чтобы отдохнуть от заснеженной России.

Россия. Она была позади, наверное, часах в четырех лета. Когда они с женой покидали аэропорт — неожиданно пошел снег, легкий, похожий на мелкий пушок, настолько мелкий, словно на небесах его пропускали через сито с микроскопическими ячейками. Кто-то сеял снежную муку, провожая его в дорогу.

Говорят, что хорошо уезжать в дождливую погоду, а почему говорят — неизвестно, вроде примета такая. Зимой вместо дождя идет снег, что, наверное, тоже можно посчитать за хорошую примету. Посчитать, с учетом обстоятельств.

Он повернулся в кресле, чтобы посмотреть в иллюминатор. Самолетное окно было плотно задраено пластмассовой шторкой по просьбе стюардесс, отделяя пассажиров от ночного безмолвия. Александр Павлович недоумевал. Кому мешает вид звездного неба? Кому мешает черное безмолвие за окном самолета? Они же не в казино, где окна закрыты, чтобы азартные игроки забыли о времени. Они летят в обыкновенном самолете — Боинге, полет которого все равно окончится в запланированное время, и никто не удержит пассажиров внутри. Да это и не нужно.

Александр Павлович тянется через спящую жену и поднимает шторку иллюминатора.

Как он и думал, ничего кроме ночного неба. Вдалеке голубыми огоньками проплывали звезды, много звезд, не сосчитать. Раньше он, наверное, нашел бы для них, какое-то сравнение, представил бы в виде бесчисленных светлячков или осколков гигантского зеркала, разбитого злой Снежной королевой. Сейчас ему было не до того. Он умиротворенно смотрел в окно, смотрел бездумно, отрешенно. Мыслей не осталось.

Он сам себе казался часть всего сущего, частичкой Вселенной, помещенной в сосуд, называвшийся салоном самолета. Частичка, перемещающаяся из пункта А в пункт Б.

Двигатели почти неслышно гудели, отделенные от пассажиров прочными стенками фюзеляжа, сводящими на нет сиплый звук гигантских турбин. Под их равномерный шум хорошо было бы подремать, но Александру Павловичу не спится, им овладевает скука, поглотившая его с головой с начала полета. В Москве осталась работа, остались привычные разнообразные занятия, заполняющие устоявшийся быт. Здесь же он оказался вдруг лишенным всего этого.

Он посмотрел фильм на экране монитора впередистоящего кресла, поиграл в компьютерные игры. Всё было не то, не интересно. Некоторое разнообразие в скучный полет внесли тонкие стюардессы — представительницы восточной азиатской страны, разносящие самолетный ужин. Ужин ему понравился. Еда оказалась вкусной, замечательной, не такой, как кормили на внутренних рейсах. Но веселее не стало. Вернее, еда не развеяла скверное настроение, охватившее его.

Александр Павлович летал довольно часто в далекие южные страны искупаться в морях-океанах, погреться на пляже под жгучими лучами экваториального или заэкваториального солнца. Он не мог бы сказать, что скука была ему свойственна, но в этот раз… Она накрыла его неожиданно, будто гигантской океанической волной накрывает подвернувшийся в шторм неустойчивый кораблик. Скука — этот постоянный спутник одиночества, совсем заморозила его сердце, и ему отчаянно захотелось выпить, согреться. Но ночью стюардессы не носят напитков. Ночью все спят.

Александр Павлович поднялся, пошел к туалетам. Он не испытывал желания справить большую или малую нужду, просто у него возникал идея пройтись, развеяться, как где-нибудь в Москве, пройтись по Тверской, свернуть на тихие улицы вокруг Полянки или Хамовников. Только сейчас в Москве было холодно и снежно.

Возле туалетов никого не оказалось. Горели зеленые огоньки плафонов, оповещающие, что места для облегчения телесных потребностей свободны, двери оказались плотно закрыты. Он оглянулся — позади ряды спящих. Он посмотрел вперед и увидел то же самое.

Волна скуки погнала его дальше. Он вспомнил, что если по узкой лестнице подняться на второй этаж, то там есть бар. И бармен, возможно, не спит. Александр Павлович, оправляясь в заграничное путешествие, всегда брал пару сотен долларов на карманные расходы. Теперь он понадеялся, что этого хватит для посещения бара.

Его план казался простым и незамысловатым — выпить несколько стаканов двойного виски, прийти в соответствующее философское состояние и пойти, наконец, спать, составить компанию дремлющей жене.

Он медленно, стараясь не производить много шума, поднимается по лестнице вверх. С каждой ступенькой ощущается прожитый возраст, который еще не такой уж и большой, чтоб пригибать к земле, но все же… Когда тебе ближе к шестидесяти, земное притяжение уже чувствуется всем накопленным багажом. А багаж этот солидный.

Александр Павлович невольно смотрит на свой живот, выпирающий из-под летней футболки, предусмотрительно надетой еще в Москве.

Да, багаж…

За барной стойкой дремлет бармен. Он такой же, как и остальной экипаж — уроженец азиатской страны — раскосые глаза, широкие скулы. Бармен просыпается, на его толстых губах появляется улыбка, и Александр Павлович не может понять — искренняя она или фальшивая. Там, где все улыбаются, не различишь притворства.

Александр Павлович располагается не узком стульчике перед барной стойкой и говорит на корявом английском:

— Плииз, гив ми дабл виски.

Бармен, поняв его, кивает головой. А может только делает вид, что понял. Но все же он наливает стакан виски. Александр Павлович берет стакан, начинает пить маленькими глотками, затаенно прислушиваясь к себе. Он, кончено, не ждёт, что скука тут же его покинет. Куда ей деться? Скука не может просто так оставить самолет, если все двери задраены. Однако Александр Павлович ожидает, что после нескольких глотков виски появятся позитивные мысли, некая позитивная волна, смывающая депрессивный настрой, как прибой, который выбрасывает на берег ненужный мусор.

— Скучаете? — вдруг слышит он за спиной женский голос. Вопрос звучит на русском.

Александр Павлович медленно поворачивается. Он не уверен, что вопрос обращен именно к нему, он не уверен, что ему не послышалось. Он ни в чем не уверен. Глубокая ночь. Он пьет виски в ночном баре Боинга, и вдруг женщина, его соотечественница. «Положим, самолет летит из Москвы, — соображает он, — половина пассажиров земляки. Чему тут удивляться?» Вот если бы подошла филиппинка или китаянка.

Размышления эти проносятся мгновенно, легким полетом не замутив мозги. Высокая женщина славянского типа, симпатичная, блондинистая, с легким загаром на лице, садится возле него. Ночное скудное освещение только подчеркивает смуглость её лица. «Уже загорела, — удивленно думает Александр Павлович, — а снова летит на юг. Как она узнала, что я русский?»

— Мне… — и женщина попросит бокал виски с содовой, только на более правильном английском языке. Александру Павловичу, небольшому знатоку иностранных слов, её произношение кажется идеальным.

Она получает стакан с виски, отпивает глоток и вопросительно смотрит на ночного соседа. Вопросительно — оттого, что не получила ответ на свой вопрос.

— Я? Вы меня спрашиваете? — делая вид, что удивляется, интересуется Александр Павлович. Он не знает, как себя вести с этой загадочной незнакомкой.

— А здесь кто-то есть еще?

Она демонстративно обводит взглядом барную стойку, ряды спящих пассажиров бизнес-класса, хотя в спящим виде они не отличались от своих собратьев по эконом-классу. Во сне все одинаковы — безмятежны, расслаблены, без привычных амбиций, потому что сон уравнивает всех. Александр Павлович запоздало подумал, что марксисты были неправы — не уничтожение частной собственности ликвидирует неравенство, а только сон. Всего лишь сон! Как заметил римский комедиограф Плавт — все люди голы под своими одеждами. Они одинаково беззащитны во сне.

Эти мысли беспокойно бьются в его голове, точно птицы в клетке, и он опять удивляется тому, откуда они пришли, зачем. Он ведь никогда ни о чем подобном не задумывался. Жил легко и свободно, читал мало, еще с молодости утвердив в своем сознании правило: «Зачем читать — глаза портить».

Но… мысли — мыслями, а женщина, сидящая рядом с ним, ждёт ответа. Она внимательно смотрит на него, и в тусклом свете ночного освещения Александр Павлович не может разобрать, какого цвета у неё глаза — карие, зеленые, синие… Он безуспешно присматривается, женщина загадочно улыбается.

— Пожалуй, скучно! — нерешительно мямлит Александр Павлович, до конца не определившись, что ему дальше делать — отделаться от незнакомки или поболтать с ней, скоротать время.