…Правительственный агент или, по крайней мере, кто-то в этой сфере. Она была нереальной. Птица совершенно не моего полёта. Крепкая, умелая, красивая, острая, как грань сапфира. Мы говорили о музыке. О саундтреках из кино, о том шлаке, который в современном телевидении сходит за научную фантастику, о Дэвиде Линче. Это было… ну, ты не знаешь, что рано, но… это было многообещающе.

Но ничего этого не было. Они залатали мою ногу, и мы никуда не ходили.

Правда?

— Мэрион, — произносит он шепотом. Он почти понял. Он поднимает руку, в страхе, словно показывая ей помолчать. — Нет. Этого не может быть…

Я отослала тебя, потому что я пыталась спасти твою жизнь

Он вспоминает. Он заново соединяет годы и годы неразрывной совместной жизни. Слишком много энергии. Она пронизывает него, яростно, будто схваченный оголенный провод, как выстрел. Он пятится назад, спотыкаясь и не веря. Он никогда не представлял, сколько он потерял.

— Нет. Нет, нет. Мэрион.

И это не помогло

— Что с тобой случилось? Я должен был быть там!

Он разрушил мир

И теперь ты живешь в Аду

— Где ты? Кто-то сказал мне, что ты умираешь…

Я уже умерла. Я — воспоминание

Но теперь воспоминание тоже умирает

Он пробрался в Рай, и теперь он разрушает его

Как Землю

— Что тебе нужно? Я остановлю его. Я помогу тебе. Я сделаю все, что смогу. Я люблю тебя.

Она ничего не отвечает.

Через мгновение или два Уилер понимает, что ее образ застыл.

Он подходит к нему и всматривается. Нерешительно, правой рукой он тянется к густому меловому оттенку ее волос и касается его одним пальцем. Он оставляет темную точку. Меловая пыль настоящая, на доске и на пальце. Она просто рисунок.

Её больше нет. Ничего больше нет.

Он падает без сознания.

Он приходит в сознание на твердом, шероховатом полу перед школьным классом. Он лежит там, будто его бросили, как куклу, с протянутой вдоль стены рукой. Он переворачивается, ловя ртом воздух и кладет другую руку на пол, тогда он понимает, что с ней случилось.

«Боже мой», — говорит он, непонимающе глядя на изуродованные обрубки. Странно, мысль о потере двух его пальцев совсем не производит ожидаемого эффекта. Будто он проснулся, уже приняв это. «Что, черт возьми, случилось?»

Он сравнивает свою левую руку с правой, которая, к счастью, нетронута. Он сгибает их, настолько синхронно, насколько может. Похоже на небольшое повреждение нервов в левой руке; ему придется поговорить со своим врачом. Но он должен быть в состоянии владеть смычком.

«Полагаю, что с этого момента я играю левой рукой», — говорит он себе. Боже. Сколько времени ему понадобится, чтобы достичь того же уровня мастерства? Прилично.

Он задумывается. Последнее, что он может вспомнить, — как он играл Шостаковича. Он буквально летел, не встречая препятствий. Он почти может слышать то, что играл, каждую ноту, вплоть до того момента, когда память внезапно обрывается. Он не может думать о том, что было дальше. Вместо этого этот последний фрагмент через несколько секунд начинается заново, вплоть до точки отсечки, и останавливается, с почти слышимым щелчком. Это прилипчивая мелодия. Он чувствует себя пластинкой, которую заело.

Поэтому он делает то, что делает всегда: напевает другую песню, чтобы вытеснить прошлую.

Он чувствует себя странно. Страдает с похмелья, от обезвоживания. Он потерял рубашку, а его руки и грудь почти серые от грязи. И курить хочется до смерти, буквально до смерти. Но он чувствует себя странно бодрым. Как будто он выздоровел от продолжительной болезни. Как будто худшее позади.

Он встает, зрение постепенно восстанавливается. Он может видеть без очков, если ему не требуется много читать. Классная комната тихая, ярко-оранжевая от Солнца, которое встает или садится. Тщательно продуманные красочные плакаты по биологии и демонстрации курсовых работ, парты в беспорядке, разбросанные книги и фломастеры, яркие рюкзаки. Пустая доска.

Раз или два ему доводилось вести уроки музыки в школах, но эту он не не узнаёт.

Дальше по коридору, вдалеке от классов приоткрыта дверь кабинета. В нем начинает звенеть телефон.

Грязный и плохо освещенный кабинет завален документами. Два небольших стола, у каждого по потертому офисному стулу.

У каждого стола есть телефон, один из которых снят с крючка. Он вешает его, подчиняясь жесткому инстинкту наводить порядок. Звонит другой телефон.

— Алло?

— Мистер Уилер? — отвечает искусственный женский голос.

— Да. Кто это?

Голос отвечает равномерным механическим тоном.

— Прежде чем мы начнем, могу я задать вам вопрос? Означает ли имя «Мэрион Хатчинсон» что-нибудь для вас?

— Не могу сказать, что означает. А должно?

Искусственный голос делает невозможным сказать, встревожен ли собеседник этим, равнодушен или рад.

— Нет. Меня зовут Ульрих. Я являюсь частью организации, которая называется Фонд. Цель Фонда состояла в том, чтобы предотвратить то, что произошло.

— А что, — спрашивает он с некоторым трепетом, — случилось?

— Мир превратился в Ад, мистер Уилер.

— Что ж. Это плохо.

Долгая пауза. Достаточно долгая, чтобы Уилер задумался, как же невероятно мягко он сейчас охарактеризовал ситуацию.

— …Да. Очень плохо. Мистер Уилер, нам нужна ваша помощь. И под «нам нужна ваша помощь», я имею в виду, что мне нужна ваша помощь. Потому что в Фонде не осталось никого, кроме меня. А у меня нет никого, кроме вас. И я умираю.

— Мне очень жаль это слышать, мисс Ульрих, — говорит Уилер. Он понимает, что говорит от чистого сердца. Он выбирает свои следующие слова с некоторой осторожностью. — Что вам нужно?

— Мне нужно, чтобы вы нашли человека по имени Бартоломью Хьюз. Пожалуйста, присаживайтесь. Я все объясню.