Эпилог

Промелькнула весна, почти не замеченная мной на фоне последних событий. Отшумели редкие майские дожди. Настало жаркое, засушливое лето. В отличие от погодных условий, я, наоборот, остывал, понемногу сживаясь с мыслью, что с мечтой о докторской степени придется расстаться. Для поддержания тонуса и чтобы не пасть духом, поперек ректорского письма я косо вывел большими красными буквами «Уведомление об изгнании из рая» и повесил под стекло в сервант, доставшийся от прежних хозяев.

Впрочем, изгнание произошло не в одночасье. Прежде я должен был выполнить ряд требований профессора Басада, к концу потерявшего терпение и зачем-то начавшего строчить жалобы на кафедру, в деканат, в ректорат и еще черт знает куда. Я даже толком не понимал, кем являются половина людей, которых он добавлял в эту переписку.

Озвученные на разные лады, вздорные претензии сводились к следующему — кончается срок, а от тебя ни слуху не духу! После достопамятного разговора о «мирном» и «порядочном» расставании, вследствие которого меня безвозвратно вышвырнули из аспирантуры, я не хотел ни видеться, ни говорить с профессором Басадом, и уж тем более не намеревался пресмыкаться перед ним, отчитываясь о продвижении. Никакие промежуточные отчеты в наш договор не входили, в чем могли убедиться все заинтересованные, так как я прикрепил его к первому же ответу, подчеркнув, что с моей стороны все условия будут соблюдены.

Однако Шмуэль не унимался, и я стал реагировать однообразно — все идет по плану, я работаю и управлюсь вовремя, как и было обещано. Я был еще так взбешен, что боялся прилюдно сорваться, позволив вовлечь себя в спор об этих высосанных из пальца обвинениях, и полагал, что когда добросовестно выполню свои обязательства, все встанет на свои места — меня услышат и поймут.

Несмотря на унизительность ситуации, я еще зависел от профессора Басада и, как бы мне того ни хотелось, не мог послать его вместе с его требованиями куда подальше. Во-первых, надо было на что-то жить. Во-вторых, вопрос ретроактивного возврата стипендии оставался открытым. И в-главных — я все еще надеялся добиться пересмотра ректорского решения и вернуться в аспирантуру, найдя нового научного руководителя. А для этого было необходимо доказать всем, и в частности Ректору — свидетелю нашей переписки, — что когда дело доходит до дела, моя работа безупречна при любых обстоятельствах.

В итоге я исправно сдал все без опозданий, и вдобавок присовокупил три полноценных модели сверх требуемого, но и тут Шмуэль нашел, к чему придраться. Он выискал в добавочных алгоритмах мелкие изъяны и раздул их до слоновьих масштабов. В действительности это были даже не изъяны, а неверно понятые им нюансы программного кода. Не в этом суть, тут важно другое — ему нужен был повод, и он его нашел.

Возобновив дурацкую переписку с кучей незнакомых мне лиц, он представил эти «изъяны» как доказательство того, что я не уложился в сроки, и в наказание выдвинул новые требования. Мои напоминания о том, что спорные части не входили в изначальный договор, что они сделаны по собственной инициативе и из добрых намерений, и вообще нет в них никаких изъянов, что несложно понять из специально составленных мной инструкций, — дружно проигнорировали, как Шмуэль, так и все остальные.

Я был заведомо неправ. Приговор вынесен, обжалованию не подлежит. Оставалось выдоить из меня, что еще можно было выдоить из такого недотепы, и привести вердикт в исполнение. Прежде мне не раз доводилось иметь дело с различными бюрократическими инстанциями Техниона, которые, как правило, были склонны идти навстречу студентам, и тем более — аспирантам, поэтому происходящее казалось вдвойне странным.

Теряясь в догадках, я смог найти лишь две возможных причины столь негативного отношения. Первое подозрение пало, естественно, на профессора Басада. Я пытался восстановить в уме последний разговор, в котором Шмуэль сокрушался, что наша размолвка скверно смотрится в свете моих хороших оценок за продвижение в исследовании и чертовой стипендии Азриэли. Что-то он такое молол о боязни показаться непоследовательным… В тот момент было не до того, я толком не вник и оставил Шмуэлю возможность самому известить кафедру. Интересно, что же такое он им наплел и насколько сгустил краски, понадежней сваливая вину на меня. Не воспользовался ли он удобным случаем на прощание вытереть об меня ноги, чтобы сохранить лицо перед коллегами?

Но еще менее понятно — почему и зачем он так поспешил от меня избавиться? Зачем нарушил наш договор? Почему не боялся лишиться документации всей проделанной мной работы? Без нее никто бы не разобрался ни в моих опытах, ни в их результатах. Он же мог бы с тем же успехом пожаловаться Ректору и выгнать меня, предварительно получив все, что ему нужно.

Рассчитывал, что я не смогу сразу найти работу, и без его стипендии мне не обойтись? Или в случае неповиновения пригрозил бы требованием вернуть стипендию за весь период аспирантуры? Стипендия за целый год — веский аргумент. А связи в ректорате у него, по видимости, имелись, и это не составило бы ему особого труда… а то и доставило бы удовольствие. Или это был просто импульсивный поступок? Очередная придурь? Или… даже не знаю, может, все наоборот, и ему по некой причине было крайне важно преподать эту историю в нужном свете? И он опасался, что я найду нового научного руководителя, и мы обстряпаем все без него? Неспроста же профессор Басад заранее так убивался, кто и что о нем подумает, и как будет выглядеть мой уход… Неужели лишь затем, чтобы инициатива исходила от него?! И он имел бы возможность представить все в выгодном для себя ракурсе?

Но толком о мотивах и соображениях профессора Басада я ничего не знал. Мог всего-навсего строить догадки, и каждая новая — была отвратительней предыдущей.

Другим возможным виновником был сам Ректор. Кстати, именно он и избрал меня представителем Техниона на эту пресловутую стипендию. Вероятно, это тоже подлило масло в огонь, если, конечно, он помнит меня и свой тогдашний выбор.

В поисках справедливости я долго не мог угомониться, однако попытки достучаться до Ректора не увенчались успехом. Меня часами томили в приемной, после чего ректорская секретарша, прозванная мной «Госпожа Инквизиция», читала нравоучения о том, что негоже перечить научному руководителю, и уж тем более — самому ректору Техниона. Закончив очередной выговор, она с чувством выполненного долга выпроваживала меня восвояси.

Мучительные ожидания, письма, прошения… Впрочем, вы, несомненно, знакомы с утонченным и узаконенным садизмом бюрократии. Кроме того, на эту тему прекрасно высказался Кафка. И у меня наверняка так не получится.

Следует отдать дань прямоте этой отпетой садистки — она изначально объявила, что теперь у меня нет никаких, вообще никаких прав. И они (чувствовалось, что ее подмывало сослаться исключительно на себя) могут делать со мной все, что им (то есть ей) заблагорассудится. Произнеся эту тираду, она выдержала паузу, томно потеребила вычурные золотые украшения накладными когтями и поинтересовалась, в полной ли мере я осознаю свое положение. Как выяснялось, свое положение я осознал не сразу, и она, не жалея сил, продолжала ставить меня на место.

В выдворении меня из рая было еще множество омерзительных этапов, в том числе — аннулирование стипендии, обещанной за дополнительные доработки. Обосновывалось это теми самыми взбалмошными претензиями к сделанному мною сверх требуемого. Как только я закончил, Ректор состряпал еще одно гнусненькое письмецо, где разнес меня в пух и прах, и отменил причитающуюся мне оплату.

С другой стороны, институт не предпринял попыток настоять на возвращении стипендии за прошлые месяцы аспирантуры, к чему я морально готовился, заранее решив на этот раз без боя не уступать.

Я был настолько оскорблен, что даже хотел, чтобы они попробовали. Затаился и ждал. Рисовал в уме картины, как в ответ выложу им все художества профессора Басада: начиная с антисанитарии в лаборатории и токсичности наночастиц, которыми он травит аспирантов, скупясь на приобретение защитного оборудования; и кончая его враньем, подробно задокументированным в нашей электронной переписке, венцом которого, разумеется, являлось требование подделать чужой коммерческий продукт.

И на десерт, если вышеперечисленное не станет им поперек горла, я намеревался скормить им пикантную историю о том, как профессор передового технологического института — гордости и красы государства — орет на аспиранта «еврей ты или не еврей» за то, что тот посмел заикнуться, что праздновал Новый год. Который уже лет десять назад узаконен в Израиле как общинный праздник, так и называющийся — «Новый год».

И наш премьер-министр, в лучших традициях и разве что не бухой, в полночь толкает поздравительные речи. Этот фрукт — наш премьер — шутит шуточки, потешно коверкая вкрапления русских слов, и разъясняет израильтянам, что теперь праздник следует называть по-русски, а не каким-то заморским именем Сильвестр48.

А тут профессор Басад такие номера откалывает. Ой-вей… В сегодняшней социально-политической обстановке этакий пассаж должен смотреться просто прелестно. То есть — чудовищно, как мне и надо. Одного этого наверняка хватит с лихвой, а в совокупности с остальными художествами и подавно всем мало не покажется.

Однако дополнительных претензий или требований со стороны института больше не поступало. Но и аудиенции у Ректора, где можно было бы обсудить мое скоропостижное и безвозвратное изгнание, я так и не дождался. И на этом решил махнуть рукой, прекратить на что-то надеяться и унижаться.