Перед концом романа тоже необходимо закрыть хвосты, уповая на то, что вы будете более снисходительны ко мне, нежели профессор Басад. Хочется довести до логического завершения несколько открытых тем и расставить точки над некоторыми «и», хоть в русском языке точки над «и» давно не водятся, да и точки над «е» постепенно выходят из обихода.

Перво-наперво, не скрою, что где-то в глубине души хотелось последовать примеру Теда Стрелецкого из Стэнфорда и навестить с молотком профессора Басада. Продемонстрировать, так сказать, разносторонний спектр применения слесарного инвентаря в целях продвижения науки.49

Иронизируя сам с собой на эту тему, я строил разнообразные сценарии изощренной мести. Допустим, прокрасться к Шмуэлю в кабинет и учинить джихад с молотком, но как-то так, чтобы подозрения пали на Пини — моего первого научного руководителя — тоже немало преуспевшего на поприще лишения меня возможности стать доктором наук. Но при таком раскладе Ректор оставался обойденным вниманием, а он ведь тоже потрудился на славу.

Забавляясь подобным образом, я измыслил множество гротескно-комичных схем с этой сладкой троицей, так или иначе хороводящей вокруг слесарного молотка. Однако, хоть у меня и имелся увесистый молоток, и можно было бы пойти по стопам стэнфордского правдоискателя, как вы понимаете, я не грохнул профессора Басада и, естественно, всерьез не планировал.

Молоток-то есть, а вот решимость Теда Стрелецкого — отсутствует. Да и передо мной стояли совсем иные задачи. В конце концов, не затем я шел в аспирантуру, чтобы крушить черепа отдельно взятым религиозным фанатикам. Я-то собирался книги писать, а не наносить профессорам черепно-мозговые травмы. Так что остается выказать признательность Шмуэлю за обильный материал, развязку и все прочее. И лучшей благодарностью будет увековечить его заслуги — как-никак, что написано пером, не вырубишь топором. И тем более — молотком.

Докторская степень должна была открыть мне возможность преподавания в хороших ВУЗах и на достойных условиях. Но не срослось. А раз Графа Монте-Кристо, то бишь доктора наук, из меня не получилось, придется переквалифицироваться в управдомы. Хотя нет. Какой из меня управдом?.. Зато можно в духе тех советских литераторов, которые писали перпендикулярно линии партии, заделаться каким-нибудь кочегаром… или, скажем, плотником.

Молоток есть. Дело за малым.

Далее, как бы это ни было забавно, пора отложить в сторону молоток и прекратить им размахивать. Тем более — впустую. Еще одно навязчивое соображение гложило меня поначалу. Ведь если бы я не корчил из себя рыцаря на белом коне, не затевал свое «поступить по-честному» — заблаговременно объясняться со Шмуэлем, искать нового научного руководителя за свой счет и все вот это… А тихо сидел у профессора Басада, подъедал его бюджет и делал вид, что работаю, тем временем подыскивая другого научного руководителя…

Хотя какие раскаяния? Два раза я уже поступал в аспирантуру, обернулось все полнейшим фиаско. Не по нутру мне слепо подчиняться и пресмыкаться перед вышестоящим. А значит, и не суждено ужиться в академической среде, где над бесправным аспирантом царят всесильные научные руководители, железнолобые ректоры, их прихвостни в роде Госпожи Инквизиции и прочая нечисть.

Однако самое трагичное во всей этой истории — конечно, не моя частная судьба, а то, что подобное обращение с аспирантами отнюдь не является чем-то из ряда вон выходящим. Единственное отличие моих злоключений от многих иных, порой гораздо более жестоких и шокирующих, заключается в том, что я намеревался стать доктором наук, чтобы обрести свободу и писать книжки. И поэтому я мог позволить себе сказать «нет» и уйти. Я даже обязан был так поступить ради этой самой свободы. Но среди студентов, магистрантов и аспирантов встречаются молодые люди со светлыми головами и с чистыми намерениями, которые идут учиться действительно ради науки. Им не место в индустрии или в бизнесе. Им место там — в академической среде.

И непонятно, почему и как это так, что путь к научным вершинам в современном мире лежит через тупое послушание и готовность безропотно сносить оскорбления? Такие ли качества мы хотим видеть в будущих ученых?

Что-то я упускаю… А, вот! Чуть не забыл. Еще один любовно лелеянный мной сценарий, воплощение которого уже никак от меня не зависело. В начале лета должны были быть объявлены лауреаты стипендии Азриэли — той самой стипендии, на которую меня избрали единственным представителем института.

А ВУЗов в Израиле не так много, и Технион один из двух-трех лучших. Плюс, я всерьез вложился, старался на совесть, так что шансы были неплохие. И вот, представьте, стипендию присуждают не кому-нибудь, а именно мне. Поздравительные письма летят на кафедру, на факультет, профессору Басаду, Ректору и всей его камарилье. А речь идет о круглой сумме, львиная доля которой полагается институту. Учитывая вечные проблемы финансирования, дело отнюдь не плевое.

И тут они опомнятся: где же наш лауреат? Ах, да, мы же его выгнали. Упс, промашка вышла. Попытаются схватиться за головы, которых, по всей видимости, у них нет. Перепугаются пуще прежнего. Зашерстят, забегают как тараканы. Стипендия-то мне уже не достанется, а вот поглядеть, как они мечутся, словно ужаленные, уж больно хотелось. Как-то это… эм… недальновидно; может, стоило потерпеть месяц-другой, прибрать денежки и вышвыривать меня после номинации? Или, чем черт не шутит, не вышвыривать, раз такое дело?

Пожалуй, хватит о мелочных дрязгах и о тараканах, как академических, так и тех, которые во множестве обитают в моей голове. Оглядываясь назад, думаю, что историю, произошедшую в Израиле, можно было бы изложить в совсем иных декорациях.

Можно было бы писать об ужасах многочисленных войн, о ракетных обстрелах, о сиренах воздушной тревоги, и в периоды затишья терзающих многих ночными кошмарами, о террористах-смертниках, об автобусах, взрывающихся на мирных улицах наших городов, о раненых, о покалеченных и о наших пленных солдатах — девятнадцатилетних, черт подери, пацанах. Либо — о нищете в секторе Газа, о палестинских подростках, становящихся шахидами из юношеского максимализма и под влиянием милитаристской пропаганды, или о тех, кто за ней стоит. О разбитых семьях, о вдовах, об осиротевших детях и с той, и другой стороны… Обо всей этой бессмысленной кровавой бойне, длящейся уже который десяток лет.

Ведь в ореоле насильственной смерти, а еще лучше — множественных смертей, самая незатейливая история приобретает глубину, значительность и емкость. Именно поэтому снимается столько фильмов и сериалов на военные темы, ну или хотя бы об убийствах и о бандитских разборках. Но я не хочу для антуража усеивать эти страницы трупами и наживаться, пусть даже в литературном смысле, на трагедии израильско-палестинского конфликта, где нет ни правых, ни виноватых, — одни пострадавшие. Не хочу использовать в качестве рельефного фона боль и скорбь двух народов, и главное — миллионов людей.

К тому же по существу сказать почти нечего — у меня нет ответов, одни вопросы. Да и совестно играть такими чувствами. Спекулировать слезами и напрасным страданием, ставшими неотъемлемой и, что самое жуткое, привычной частью жизни и в нашей стране, и у наших палестинских соседей.

Я знаю лишь одну банальнейшую штуку: войны прекратятся только тогда, когда мы все, наконец, осознаем, что нет никаких евреев, палестинцев и, простите, русских. Есть люди. И если кому-то так уж неймется воображать, что он русский, еврей или еще какой-то серо-буро-малиновый — на здоровье. Но не следует забывать, что сегодня это условности тридцать пятой степени значимости. В XXI веке перед человечеством стоят действительно важные проблемы, решение которых возможно лишь при общемировом сотрудничестве.50 И решать их будут те, кто это осознал. Если таковых окажется достаточно, и если у нас, вопреки всем ожиданиям, получится… А те, кто не смогли или не захотели осознавать, продолжат ненавидеть и мочить друг друга ради сомнительной привилегии причислять себя к некой этнической или религиозной группе.

И напоследок о «нападках» на религию. Я не ставил целью высмеять иудаизм или иные религии как таковые. В конце концов, каждый вправе выбирать, во что верить и что самому себе рассказывать. Однако сложно не возмутиться, когда религией и сопричастностью к ней пользуются как тараном, бейсбольной битой или рычагом давления.

Например, как инженер лаборатории МАксим, умудряющийся верить одновременно в колхоз и кодекс чести рыцарей Амбера. Смехотворно? Да. Ну и пусть себе! Пусть верит. Никаких претензий или возражений. Но лишь до тех пор, пока он не втягивает меня насильно в свой амберский колхоз, не заковывает в латные доспехи и не нахлобучивает сверху ушанку в нашу сорокаградусную жару.

Или как мужик, проклинающий тех, кто умеет заправлять зажигалки, потому что у него самого не получается. Для него Бог — нечто вроде бандитской «крыши». Мне видится такой лагерный образ: «Эй вы, фраера, я под Богом! — и пальцы веером, — Кто на меня?!» Или что-то в этом роде…

Или как Шмуэль, использующий заповеди Господни не только в качестве эталона для оценки лабораторных данных, но и в виде универсального инструмента для достижения корыстных целей и оправдания сомнительных средств.

Его технология лжи с чистой совестью выглядит следующим образом: чинно выводим в верхнем правом углу «Басад» или «с Божьей помощью» (как кому нравится), а в конце приписываем «с благословением» или нечто подобное. И… Вуаля! Между этими двумя заклинаниями, как бы спрятавшись за ними, можно врать, кидать, подставлять и вообще творить любые подлости. Это же не он — Шмуэль — самодурствует, так ведь получается? На все Божья воля. А со Шмуэля взятки гладки. Аминь.