— Возраст, ничего не попишешь, — пытается урезонить меня окулист, когда я спрашиваю, почему падает зрение и как этого избежать. — Что вы хотите, вам уже вон сколько лет, — произносит она таким тоном, будто я с кем-то об этом давно договорился или подписал контракт, где мелким шрифтом был указан этот астигматизм, а теперь настал срок выплаты по счетам и… и из ее тона угадывается невысказанное: — С какого перепуга, спрашивается, вы еще тут чем-то недовольны?! Скажите спасибо, что проблемы со зрением у вас начались только сейчас.

Но я-то так не договаривался. Я ведь ничего ни с кем не подписывал.

И если бы предложили сделку, где в двадцать семь мне объявят, что у меня сломан позвонок; в, скажем, тридцать два будут шокировать короткими, но страшными словами, как выяснится позже, ложного диагноза, а затем несколько месяцев измываться над моей железой; и еще через пару лет начнет падать зрение… И это напомнит мне о том, о чем совсем не хочется вспоминать, — о том, что в какой-то момент у меня вполне может обнаружиться наследственная болезнь, в результате которой я начну слепнуть, и которая толком не лечится, а чтобы приостановить деградацию, необходимо делать внутриглазные инъекции.

И моя бабушка уже который год вынуждена ежемесячно таскаться в больницу, где ей втыкают иглу в глаз и вводят баснословно дорогой лекарственный препарат, который не помогает. То есть от него зрение не улучшается, это неизлечимо. Вся надежда лишь на то, чтобы замедлить ухудшение, и только в самом лучшем случае его остановить. Но нет, пока нет. Деградация не прекратилась и даже не замедлилась. И никто не знает, поможет ли эта терапия в дальнейшем.

И во всей этой несказанной прелести очередной многомудрый эскулап будет разводить руками и в недоумении интересоваться, что именно меня в таком раскладе удивляет или не устраивает? Я бы на такую сделку, если вы еще помните, о чем речь, не согласился. Меня все не устраивает. Все вместе и каждая жуткая и омерзительная деталь в отдельности. Я, кстати, в том перечне про хронический вывих забыл, но все это меркнет на фоне того, что уготовано в будущем мне и каждому из нас в преддверии неизбежного начала неизбежного конца. Так что, опять же, не знаю как вы, но я со всем этим КАТЕГОРИЧЕСКИ не согласен. Разве что… против крыльев бы, пожалуй, не возражал.

И меж тем как все вокруг осыпается, а мы пытаемся изобразить красивую мину при плохой игре, приправляя горькую реальность сальными шуточками, и делая вид, что это все как бы понарошку,.. жизнь проходит мимо. И вовсе не незаметно, очень даже заметно. Заметно в каждом зеркале — пока не сильно, но уже явно. Да и если бы только в зеркалах, — в сущности, не так часто я в них заглядываю, — но с недавних пор я просыпаюсь, смотрю вокруг… выбора-то особо нет — проснулся, открыл глаза и приходится куда-то смотреть… так вот, смотрю я вокруг, и вижу не это «вокруг», а астигматизм.

Каждый день… каждый день первое, что я вижу, — это то, что я вижу хуже. Из нечеткости всякой мелкой детали щерится напоминание о том, что в моем глазу угнездился и прогрессирует этот самый астигматизм. Он выглядывает из каждой размытой грани каждой поверхности. Из стен и фасадов знакомых зданий. Я выхожу на улицу, и каждая табличка, которую я раньше мог ухватить издалека цепким взглядом, буквально кричит мне о нем. Астигматизм таращится на меня из каждого дорожного знака, из каждого столба, из затертых и поблекших очертаний дальнего конца моей улицы, привычно сворачивая на которую, я вижу не красиво распахивающуюся перспективу, а астигматизм. И всякий раз заново убеждаюсь, что мои глаза меня предают. Еще так недавно острое зрение меня подводит.

Я замираю у большого окна в гостиной, перед которой справа бугрится холмистый ландшафт, тут и там живописно застроенный невысокими домами, а слева вдалеке лоснится берег и раскинувшееся до горизонта море… Я замираю, смотрю и вижу не рельефный пейзаж и не морскую гладь, а астигматизм.

Через эту призму еще отчетливей заметно увядание моих родных и близких, и первые весточки этого ужасающего и невместимого в сознание процесса среди немногих друзей и знакомых. И мне страшно. Горько, больно и жалко. Всех вокруг нестерпимо жалко. Не могу на это смотреть. Вероятно, потому зрение и портится.

А пока я пишу, этажом ниже орут друг на друга соседи. Особенно громко заходится соседская жена — тучная, неопрятная, но на редкость вежливая и обходительная при встрече на лестнице. Она орет на мужа, орет на своих детей: «Я убью тебя! Убью вас!» Порой мне кажется, что это они от ужаса. А этажом выше несколько раз в неделю бренчат на бесчеловечно расстроенном фортепьяно невесть какими судьбами занесенный в наши края детский мотив — в траве сидел кузнечик, в траве сидел кузнечик, представьте себе, представьте себе,.. — звучит это так безысходно, будто кто-то подвывает от ужаса, от животного страха. И я не знаю, что жутче — крики неопрятной тетки или этот болезненный и заведомо обреченный кузнечик, никак не ожидавший такого вот конца.

И на фоне осыпающейся окружающей реальности, телесного распада и увядания, я смотрю на себя и свой так называемый жизненный путь… Хотя это больше походит на заплутавшую тропку, затерянную стежку, если не на заячью попытку замести следы, скрыться, избежать… Чего избежать? От чего скрыться? Я точно не знаю.

Я только знаю, не хочу признавать, но где-то в глубине — знаю, что живу будто не по-настоящему. Будто тренируюсь. Набрасываю эскиз. Черновик. К чему-то готовлюсь, отрабатываю, оттачиваю какой-то жест, слово, штрих… А пока я упражняюсь, жизнь, проживаемая тем временем как бы понарошку, проходит каким-то «мимо»… А я все тренируюсь, чтобы когда-нибудь, когда настанет тот самый миг, взять кисть и сделать некий крайне важный и неповторимый мазок… Хочется так легко и изящно, чтобы взмахнуть крылом, чтобы рассыпались искры и… и… Но я все никак. Никак не могу красиво раскинуть крылья.

Да и как их раскинешь? Когда взгляд уже не так зорок, когда сломан позвонок, вывихнуто плечо, и не раскинуть крылья, как хотелось бы. И даже не раскинуть, как мог когда-то, и вовсе не так давно. Но все равно… Все равно ведь надеешься…

На что?

Смешно даже… смешно до слез.