— Ладно, давай вернемся к настоящему…

— Что значит «ладно»? Ты оправдываешь?

— Хватит выкапывать обиды полугодовой давности! Выкапывать, возводить для каждой пьедестал, церемониально водружать и самозабвенно любоваться… Это тупик. Это ни к чему не ведет.

— Так ты же сама спросила! И потом, я до сих пор их расхлебываю. Никуда не делись ни наночастицы, ни его ксенофобия, ни…

— Да, спросила, — кивнула она, — а теперь я предлагаю сосредоточиться на расхлебывании, а не на оплакивании. Нечего увековечивать уязвленность.

— Знаешь,..

Подчеркнутое спокойствие и ее мягкий тон распалили меня еще больше.

— Знаешь, я уже начинаю терять смысл… Какого черта? Пока расхлебываешь одно, в пять раз больше наваливают — сплошная вонючая трясина, какое-то непролазное болото.

— Вернемся к сегодняшнему проекту. Ты сказал — сначала он потребовал продукт другой фирмы, там, по-видимому, было какое-то потом?

— А-а… Ну, потом он урезал сроки. Теперь на все про все три недели. Как ему не совестно регулярно перекраивать реальность? Она же в конце концов не выдержит… лопнет… Шмуэль ведь, по сути, никогда ничего не обещает. Все его так называемые обязательства обусловлены Божьей помощью. Крайне удобная позиция — если что, можно развести руками и отбояриться, сославшись на волю Господню. Вот тебе и очередное болото. Да какое болото?! Просто море дерьма.

— Разве реально уложиться в такие сроки?

— Не, погоди. Я еще про дерьмо не закончил. Вся моя аспирантура походит на американские горки. Только из дерьма. Сперва я вкалываю на добровольных началах, потом меня не принимают по-человечески, а берут на испытательный срок — отдельное спасибо предыдущему научруку. Потом выдвигают на престижную стипендию, выбирают представителем всего института… пара недель затишья и… Та-дам! Заваленный курс, грозят отобрать аспирантскую стипендию и вызывают на разбирательство на кафедру.

— А при чем тут твой прошлый научный руководитель? Ты о нем не рассказывал.

— Ну, это отголоски прошлой жизни… до того, как я стал ходить к тебе и еженедельно исповедоваться.

— А подробнее?

— Да, пожалуйста, — тоже чудесная история. И опять о дерьме. Профессор Ван Виссер… впрочем, у него совершенно непроизносимая фамилия, звали его Пини. Когда я заканчивал магистратуру, он прозрачно намекнул, что если не пойду к нему в аспирантуру, могут возникнуть сложности с защитой. — Я нервно рассмеялся. — Половину своих магистрантов он действительно заваливал, так что это не был голословный ультиматум.

Пини — это тот, который прозвал сам себя пиписькой, а меня держал за придворного шута.

— Помариновал меня в подвешенном состоянии, а через месяц подкатывает: «Пойдем, — говорит, — в паб, потолкуем о будущем в неформальной обстановке. Мы вместе преодолели долгий путь…» И там — в пабе — принялся лапшу на уши развешивать, я-де прекрасный аспирант, бла-бла,.. и он хочет, чтобы я остался. Давай, мол, составим четкий договор и не будем повторять былые ошибки. Я, конечно, не стремился еще лет на пять к нему в рабство, но куда денешься. Подписал он мои условия, я защитился, поступил в аспирантуру, и в течение нескольких месяцев он отменил один за другим все пункты договора. Я ему документ сую, а он: «Видно, многовато выпил. На трезвую голову я бы на такое никогда не согласился».

— И что ты сделал?

— Ушел, а что оставалось? Профессор Басад, то есть Шмуэль, на Бога стрелки переводит, а Пини — на пиво. Совесть, что ли, ампутируют, назначая профессором? Короче, пришлось возвращать стипендию. Удовольствие, прям скажем, ниже среднего.

— О'кей, а сейчас-то что?

— Сейчас прошло десять лет, я в Технионе не светился, чтобы все улеглось. Дерьмецо повыветрилось… — я злорадно усмехнулся. — И вот… принимаюсь искать нового руководителя и натыкаюсь на Пини. А он уже все пронюхал и снова заманивает к себе. И как только я начал работать в лаборатории Шмуэля, Пини накатал семистраничное письмо: мол, я не достоин быть аспирантом, и не поленился — приперся на мой факультет и собственноручно вручил декану.

Я выбился из сил и уставился в мутную дождевую взвесь за окном.

— Очень тебя понимаю, — сознательно занижая тон, проговорила Рут, — но давай вернемся к сегодняшним…

— Семь страниц, я не шучу… Уродище! — вспылил я. — Ты понимаешь, вообще? Дважды заманивать к себе, а потом утверждать, что я недостоин. Мало запороть мне одну аспирантуру… Нет, он сводит счеты десятилетней… эм… древности. Где такое видано?

— Все?

— Нет, почему?! Могу продолжить: дерьмо — ресурс неисчерпаемый.

Повисла напряженная тишина.

— Ян, ты не оставляешь другим людям никакого пространства.

— Какого пространства? Кому? Пини?

— Погоди,.. да, и Пини тоже. Но постой, не взрывайся, я хочу что-то объяснить. В своем стремлении к точности — во всем: в поступках, в словах… в бескомпромиссном педантизме… ты всегда оказываешься прав и не оставляешь другим места для мельчайшей ошибки. Но эта правота ни к чему не ведет. Ты упиваешься ею, а люди этого не выносят. Слишком тяжело вечно оказываться виноватым. Невыносимо. Ты душишь окружающих своей правотой. Подавляешь. Жизнь — это не суд. Постоянное моральное превосходство приносит лишь горе и разочарования.

— Ага, замечательно! Значит, мне следует побольше косячить? Чтобы всем стало легче?

— Ты и мне места не оставляешь. Это невыносимо. Я задыхаюсь!

— Да, ты уже объясняла, что я невыносим, — усмехнулся я. — Думаешь, не догадываюсь? Догадываюсь. Что тут нового? А, ну да! Теперь еще и ты. Поздравляю! Наконец-то у нас консенсус. Я и сам себя с трудом выношу.

Что это с ней сегодня?.. «Я задыхаюсь!» Как-то ее заносит. Хотя надо признать, я уже порядком достал ее в последние месяцы. Достал непрекращающимися однообразными жалобами, отчаянием и ненавистью ко всему окружающему. Да и она раздражала меня, регулярно отстаивая противоположные точки зрения и, что бы я ни говорил, утверждая, что, на самом деле, все хорошо. От этого моя способность понимать и принимать это ее заведомое и безоговорочное «все хорошо» только снижалась. Я спорил и протестовал. Но она отделывалась общими фразами о том, что все мы всего лишь люди, а людям свойственно ошибаться, и тому подобное. Это еще больше выводило меня из равновесия.

— Вот ты на всех злишься. А другим можно злиться на тебя?

— Ну почему, другие тоже…

— Нет-нет, Ян, нет, я не собираюсь затевать спор. Ты злишься, чтобы лишить других права тебя упрекать. И эта злоба трансформируется в ощущение жертвы. А ты не замечаешь подмены и все время стремишься первым обидеться, чтобы занять позицию потерпевшего. Потому что в этой позиции к тебе уже не может быть никаких претензий.

— А… ну я понял: нет никаких жертв. Неудобные факты пропускаем мимо ушей. В истории со Шмуэлем все чин чинарем — в рамках конструктивных рабочих отношений. Верно? Кстати, знаешь, в чем истинная причина насильной записи на курс? Шкурный интерес. Оплата лекционных часов зависит от количества студентов, и там как раз…

— Ян, послушай, я вынуждена признаться — мне все тяжелей и тяжелей. Я уже не знаю, как с тобой разговаривать. Ты оскорбляешься до глубины души, преображаешься в великомученика и скатываешься в обвинения. И тебе кажется, что это можно терпеть до бесконечности. Я не могу с этим согласиться. Не могу и не хочу.

— Рут, как это крайне занимательное наблюдение соотносится с конкретикой — с профессором Басадом? Ты же игнорируешь все, что я говорю, и отделываешься штампами: мол, правда всегда где-то посередине, из чего почему-то следует, что я, и только я, во всем виноват. Зачем? У тебя дурное настроение?

— Дело не в профессоре и уж конечно не в моем настроении, — снисходительно улыбнулась она. — Мы затрагиваем более глобальную тему, а тебе вместо этого важнее опять настоять на своей правоте. Попробуй услышать: я не согласна это больше терпеть.

— Что терпеть?

— Обвинения. Обвинения. Нагромождение обвинений. Люди не способны столько выдержать. И главное, открою тебе тайну — это ты всех оскорбляешь и задеваешь. И меня в том числе. Я больше не согласна жить в мире, где ты жертва, а все всегда во всем виноваты. Мне больше нечего добавить. Ты не берешь ответственность. Не желаешь. Ты уже не ребенок. Чего ты от всех хочешь? Никто тебе ничего не должен. Ничем не обязан. Но ты постоянно пытаешься всех контролировать.

— Контролировать?

— Да, контролировать. Шмуэль тебе не такие вопросы задал, не ту оценку поставил. Это он профессор, а не ты. Пини — то же самое…

— Да не в вопросах дело! Шмуэль ведь обманул меня, просто так — потехи для.

— Я не закончила. Свою подругу ты тоже пытался контролировать. Конечно, она тебя бросила. Кто такое выдержит?

— Это уже ниже пояса.

— Прекрасно, давай, обидься и на меня. Обидься. Надоело постоянно утешать тебя — это лишь усугубляет ситуацию. Настало время взглянуть правде в глаза. Осознать. Да, она ушла именно из-за этой черты твоего характера — контролировать людей из той точки, где ты вечный мученик.

— Погоди, это же разные вещи… Я ведь не шатаюсь по миру, обвиняя всех подряд. И как бы меня ни возмущали требования Шмуэля — я все принял и честно стараюсь исполнять. Но когда прихожу сюда… Я прихожу говорить о своих чувствах. Я могу… или хотя бы пытаюсь понять претензии к моему поведению, но не наскоки на то, как я чувствую. Я имею право на собственное… на мое личное мироощущение. Вот, скажем, мне одиноко — это одно, но даже если меня провоцируют, я не выплескиваю это наружу — это другое.

— Она с тобой снова контактировала?

— Контактировала. Писала.

— Что?

— Предложила поебаться.

— Так и сказала?

— Да, так и написала. Это она… кхм… у меня набралась.

— А ты что?

— Ничего. Не ответил.

— Хочешь об этом поговорить?

— Нет.

— Вот, пожалуйста, опять, — выдержав укоризненную паузу, прокомментировала Рут. — Кстати, ты же говорил, что заблочил ее.