— Заблочил. Еще тогда.

— И как же?..

— Ну,.. там в мобильнике папка «игнор»… Я заглядываю иногда.

— Понятно. Ян, пора прекратить прятаться и поговорить об этом.

Я уперся взглядом в разделяющий нас столик, где услужливо красовалась коробка бумажных салфеток, очевидно, на случай если мне приспичит всплакнуть.

— О чем говорить? — помолчав, буркнул я. — Все кончено. Что мне — новую завести, чтобы мы могли обсуждать твои любимые темы?

— Ладно, это бессмысленно… — Рут недовольно поджала губы. — Пойми, я говорю как есть. Искренне. Я не намерена больше соглашаться с такой позицией.

— Ну и не соглашайся.

— Я пытаюсь найти к тебе пути, но ты постоянно кутаешься в свои обиды, лелеешь их. То, что происходит здесь, между нами, — это то же самое, что ты делаешь в жизни. Ты переносишь на наше общение свои поведенческие шаблоны, и моя задача их выявить. Добиться, чтобы ты понял, каково быть с другой стороны. Кутаться, злиться на весь мир и самого себя — не поможет. Повзрослей. Ты не грудной ребенок. Возьми ответственность.

— Ответственность? Я беру ответственность, ты ж сама говорила, что даже слишком…

— Нет, нет-нет, — она зачем-то звонко рассмеялась, — это совсем другое. Ты берешь ответственность, когда тебе выгодно. Чтобы потом конвертировать ее в контроль над окружающими, в обязанность перед тобой. Но мир так не работает. То, что ты помогал Шмуэлю проверять статьи для журнала или там еще что-то, отнюдь не означает, что он обязан исправить тебе оценку. Отношения между людьми — не валютный обменник. Никто тебе ничего не должен, — Рут помолчала и повторила, раздельно артикулируя: — Никто. Ничего. Не должен. Им тоже можно тебя задевать, ранить, точно так же, как ты ранишь окружающих. Ты тоже не всегда прав. Ты тоже обижаешь и ранишь.

— Мм… Вау…

— Да! Вау! Правильно. Это именно то, что я чувствую в общении с тобой.

— Что?

— «Вау!» — каждый раз ты злишься и обвиняешь. Кто может это выдержать?!

— Но… я так устроен. Что поделать?! Такой вот скверный пациент тебе попался. Уж прости…

— Ян, я не готова и дальше быть твоей грушей для битья!

— Грушей для битья?

— Да, грушей. Очнись! Ты не осознаешь свои поступки.

— Рут, я говорю о внутренних ощущениях! Где тут агрессия в твою сторону?

— Ну и что с того, что о внутренних?! Разве я обязана принимать любое внутреннее ощущение?! Нет, не обязана. Ты порой просто невыносим. Ты видишь только себя и то, как и кто перед тобой провинился.

— Исповедь превратилась в проповедь, потом в… как его… в отповедь, а затем в яростный разнос, — бросил я в никуда.

— Этот трюк не пройдет. Даже не пытайся. Вокруг тебя люди, у них своя жизнь, свои сложности и (представь себе!) тоже внутренние ощущения, а ты помнишь лишь о себе.

— Ну, знаешь… у нас тут не мыльная опера, где триста тысяч действующих лиц. Мы говорим о том, что творится со мной.

— Вот и я — о том, что с тобой творится. Я больше не согласна. Отказываюсь воспринимать тебя жертвой. Хочешь, чтобы я помогла, — прекращай.

— Я рассказываю о том, что чувствую, — механически повторил я.

— Я тоже рассказываю о том, что чувствую. Потому что это лучший способ выбить тебя из этого места. Хватит! Достаточно!

— Из какого места? Из этого кабинета? Из твоей практики?

— Нет, не из практики.

— Так это звучит.

— Ну и что, что тебе так звучит?! Это не то, что я имею в виду. Таков мой способ сдвинуть тебя с мертвой точки. Точки, где ты вечно самый несчастный. Я не готова, чтоб ты и тут был несчастным.

— Не готова — так не готова. Могу не говорить, но если…

— Нет,..

— Секунду, сейчас я. …Но если я не имею права об этом говорить, мне не вполне ясно, что я тут делаю. Там, снаружи, — я махнул рукой в сторону окна, — когда меня задевают и ранят, я хорохорюсь, пока хватает сил. Но тут-то я не должен?.. Или тоже должен?

— Не должен. Но и в траурных ритуалах у мавзолеев былых обид я участвовать не намерена.

— Рут, ты все твердишь, что нужно принимать… эм-м… понимать других, прощать, смиряться. Но сколько можно? Я устал выгибаться, сгибаться, прогибаться до полного забвения собственного… естества, до превращения в послушную бесформенную глину, чтобы из меня можно было лепить что угодно. Я уже не понимаю, как в этой академической среде сохранить хотя бы видимость собственного достоинства…

— Хватит баррикадироваться уязвленностью! Я пыталась всеми способами принять эту жертвенность, утешить. Но это нас не продвигает. Все что я пробовала… все методы — не задевать твои чувства, проявлять понимание, разбираться, откуда берутся такие бескомпромиссные суждения. Все попытки провалились.

— Сомневаюсь, что этот твой новый подход сработает.

— Конечно не сработает, потому что ты ни черта не слышишь. В моей терапии… в моей практике я не коллекционирую и не консервирую жертв. Вылезай из ямы и начинай ответственно строить жизнь. Таков мой новый подход. Не хочу больше быть виноватой. Злись сколько влезет. Теперь-то у тебя есть повод. Давай! Злись! Все, что я делаю, — не помогает. Так зачем сюда ходить, тратить время и деньги? Раз я не могу вытащить тебя из состояния жертвенности, то хотя бы не буду этому потакать. Не буду принимать участие. На меня ты злишься, на Шмуэля — злишься, на Пини — уже десять лет… на МАксима, на бывшую…

Она то взывала, то обличала, и к концу, судя по тону, перешла к чему-то более примирительному. Ей, видите ли, непременно нужно закончить сессию на мажорной ноте. Порой мне кажется, что она готова городить что попало, лишь бы свести все к этому пресловутому позитиву. Она говорила и говорила, а я машинально отбрыкивался, но почти ничего не слышал и толком не запомнил конца встречи. Такое со мной не редкость. После того, как меня задевают за живое, я еще некоторое время способен сохранять видимость осмысленности, но уже ничего не воспринимаю и не соображаю.