А я ещё покажу Любимой кэгэбэ роман – увидит, что лучше меня нет. При случае, если удастся мне вклиниться между двумя её романами.
- Кто ещё?
- Нуу... народ...
Её лицо стало недовольным, но не мной, а конченым человеком. Но я продолжаю с надеждой:
- Я тоже жертва этого кэгэбэ.
- Это я – жертва! – она делает паузу, чтобы до меня дошло, и тут я, счастливый, затаиваю дыхание, что Любимая делит со мной горькую участь жертв кэгэбэ, и после того, как я хорошо всё прочувствовал, справедливо упрекает: – Между мной и ими ты выбрал кэгэбэ!
Скромно, мол, не моя эта заслуга, что мы вместе стоим плечом к плечу против кэгэбэ, отвечаю:
- Не я выбрал, это они выбрали меня.
- Нужен ты им! – удивилась она моему самомнению, – ну, было что-то...
- Меня же убивали!
- Так теперь всю жизнь заниматься этим?! Когда меня не будет, плакать будешь!
- Не буду! – заверяю с радостью и честно желаю: – Чтобы ты плакала!
Ведь всегда кто-то должен быть первым, а я согласный.
На секунду Любимая косится на меня, и я это чувствую – на любимого. Потом снова окунается в детектив, который не закрывала и палец держала на нужной строчке.
А я, благодарный, – в закуток.
И вот он – записанный ход: «За жертвы кэгэбэ, убитых и замученных, в том числе за Любимую и за Нехамелэ! "Атакой Бабеля" не по суду 1.5.2006, а по всему кэгэбэ до 2018: насильники, извращенцы, убийцы!»
Теперь надо расслабиться. Сыграл втёмную с чемпионом мира когда-то – Алёхиным. Проиграл. В следующий раз отдам ему коня за пешку. После Стейница с Цукертортом чемпионами мира были только цукеры, а когда евреи пошли по революциям, временно появились другие фамилии, но когда часть евреев вернулась с революций, вновь чемпионами стали цукеры...
Это кратко про любимые с детства шахматы.
Твой ход, товарищ кэгэбэ.
Рассказ 17
Пришёл день, и мы поехали. Сын с семьёй уже был там, готовил место по части кашрута. Поднялись в автобус, нашли свободные места в заднем ряду, торчащем над всеми. Не успел сесть, как звонит «защита» (надо бы писать без кавычек, ведь пишу про суд и прокуратуру без кавычек).
Защита предлагает: «Я хочу подать о закрытии дела».
Но я же взял творческий отпуск! Это же просто вредительство!
Прокуратура и суд обрадовали меня, что доказательства будут крепкие. Есть у них домашние заготовки! И я еду работать над домашней заготовкой! Будет партия столетия!
И вот сдают партию после моего хода – ну настоящий цукерторт...
Защита спросила сначала по этикету, который установился между нами, о здоровье жены, потом и предложила. Ответил ей тоже по этикету, по всему списку: на меня не обижаться, не хочу обидеть, мне всё равно, что делается, это моя позиция в суде кэгэбэ. Потом добавил не по списку: еврей всегда помогает еврею. Добавил, чтобы они не думали, что я неблагодарная свинья, а даже очень благодарный, конечно, не за работу кэгэбэ, о которой не просил, а за человеческое восклицание радости: «Михаэль, ты идёшь домой!» Поэтому спросил, как зовут подругу защиты, которая воскликнула. Она назвала, и я успел повторить имя той только три раза, а она сказала ещё что-то, и я, чтобы это услышать, четвёртый раз не повторил и поэтому забыл. Но той запишется за восклицание радости, а этой запишется за заботу о жене, а судье запишется за вопрос с чувством: «А что с его женой?» – всем запишется. А мне, внешне неблагодарному, помнить.
Как прекрасно Всевышний устроил еврея! И как нелегко им быть. Куда проще культурно послать их куда-нибудь подальше, чтобы не портили творческий отпуск.
Любимая закрыла глаза в последней надежде на поездку на очередное лечение. А мне осталось одно – следить за хорошей творческой формой для работы над домашней заготовкой.
Немедленно принялся за первое упражнение: «Только выехали из тёмного чрева центральной станции, как передо мной с высокого сидения простёрлось голубое море, оно слепило голубизной, колыхалось, дышало силой и таяло по мере спуска из Иерусалима к Мёртвому морю и истаяло до капли, когда вышла из автобуса последняя голубая пилотка».
Мы с Любимой прильнули к окну, и я взялся за следующее упражнение: «Открылось не мёртвое, а легендарное море, огромное и грозное, бежали по нему волны с пеной на гребнях, чёрная и тяжёлая туча провалилась ниже уровня земли, застряла в самой глубинной впадине мира. А за морем – горы, с которых предки обозревали Эрец Исраэль, дарованную им и детям наших детей. Были они все пророками, праведниками. Но не за праведность свою получили страну. А я могу получить только за праведность, которой у меня нет. А у кого есть? В глазах встало по слезе, щипали так приятно, что не удержал их».
А дорожный указатель за окном, убежавший назад, указал на следующее упражнение: «И с непросохшими глазами обернулся к окну в сторону от моря. На склоне, за камнями торчали зелёные ветки и талит на палке. И с трепетом душевным запел: "Э-эйн Ге-ди! Э-эйн Ге-ди!" Что там дальше? Больше тридцати лет не знаю, но не мог прерваться, и мне этих слов хватило до следующего упражнения».
На него указал ещё один дорожный указатель, убежавший назад, – Мацада: «Но на какой она находится среди одинаковых коричневых гор? Выдала блеснувшая ниточка троса от подножья до верха. Автобус ехал смирно. Мы сидели смирно. Команда "вольно" поступила, когда подъехали под нашу гору».
У подножия её был полуторакомнатный домик и для нас, выгрузил из автобуса сумки, стоял над ними и шлифовал очередное упражнение: «Задрал голову к вершине горы, которая закрыла половину неба, возвышалась на страже над нами, и запел, не моё, и чтобы слышно было только мне: "Ведь это наши горы. Они помогут нам. Они-и-и помогут нам". Со стороны выглядело: неприметный мужичок неприязненно косится на дома, на людей, щурится на солнце, долго трёт глаза от носа к щекам».
Вышел к автобусу встречать сын. Обрадовал, что мы не опоздали к дневному пирогу с чаем-кофе. Любимая с юмором показала, что она спешит подкрепиться, но сын удержал её – есть ещё время, и не без смеха сообщил, что вечером только мясных блюд – пять. Любимая, опять же с юмором, укоризненно посмотрела на меня, недовольного, но я уже давно исправился. Сын сказал, что сейчас для женщин – гуфритовый бассейн, а у мужчин – море с грязью для обмазывания, а через четыре часа пересменка, и так с раннего утра до позднего вечера все три дня, семьи встречаются в пересменках за кофе-чаем; а завтра поздним вечером – знаменитый фокусник, а послезавтра поздним вечером – знаменитый пантомимист, а в последний поздний вечер – знаменитый гуттаперчевый человек. Сын заспешил на кухню, а я подхватил сумки. «Есть время духовного и есть время телесного», – подумал я.
«Есть время телесного и есть время духовного, – подумал я, идя той же дорогой обратно через три дня, – скорее в мой закуток!» Прятал глаза, чтобы Любимая не придумала ничего плохого. В автобусе прижались друг к другу – после стольких дней разлуки это было единственное место, и это было первое мгновение, когда мы были рядом. Потому что на знаменитого фокусника, на знаменитого пантомимиста и на знаменитого гуттаперчевого не ходил. И уже закрыв глаза, Любимая прошептала: «Поправилась на кило!» Жаль, что не увидела по-настоящему счастливого, для которого есть что-то важнее домашней заготовки.
24.4.2006
Разослал по адресам кэгэбэ.
Твой ход, товарищ кэгэбэ.
Рассказ 18
Судебное заседание назначено на 1.5.2006 в 10:00. В это время я у компьютера, но в полной готовности: пиджак на мне, в карманах ничего лишнего.
В 10:25 в двери молодой полицейский и его напарница с пушкой. Прошу зайти и говорю, что сейчас выходим. Надо зайти в туалет – когда ещё разрешат? И попить – когда ещё дадут? Теперь готов, протягиваю полицейскому руки для наручников. Он обижается:
- Зачем стыдишь меня? Ты хоть её пожалей.
Он показывает на Любимую, которая привалилась к столу, готовая заплакать. Склоняюсь над ней, говорю нежно:
- Не стыдись. Я не стесняюсь идти с наручниками.
Снова протягиваю полицейскому руки:
- Или с наручниками, или берите за руки, за ноги, сам не пойду.
Полицейский неохотно защёлкивает наручники.
По дороге к стоянке машин с одного из балконов мужской голос торжественно объявляет на два дня раньше:
- Вот День Независимости!
Не знаю кому, но машу наручниками над головой.
В машине полицейский спрашивает:
- Что у тебя?
Разговаривать не хочется. Но я читаю Псалмы, которые вытащил из кармана благодаря тому, что он слабо затянул наручники, поэтому отвечаю:
- Шьют дела.
- Шьют одежду, – возражает он. И я не спорю.
В коридоре возле судебного зала – прокурорши и защитницы. Меня ждут. Вхожу, сажусь на лавке на своё место, полицейский снимает наручники, садится рядом. Закрываю глаза. Сразу же входит судья, все встают. Первым свидетелем выступил прокурор, закруглился быстро. Я не прислушивался, но до меня дошло, что он уже не работает в Иерусалиме. Свидетельство полицейских тоже проходило быстро, кто-то из них тоже уже не работает на прежнем месте. Меня пытались приобщить к суду, мои защитницы хотели выйти со мной в коридор. Повторил пройденное, что не хочу их обидеть и не хочу вообще никого затронуть. Эти последние слова попадут в протокол в качестве моего заявления суду. Вот и поучаствовал. Потом подводила итоги прокуратура. За ней – защита. Судья говорила дольше всех.
Полицейский толкнул меня в бок, и я вышел с ним, а он ушёл. И я оказался без протокола. Вернуться в зал не хотел, сел напротив приоткрытой двери. А защита уже на стороне прокуратуры, весело щебечут. Прокурорши показывают ей на меня, она оглядывается на дверь, видит меня и спешит, решила, что я её жду. Мы стоим напротив, лицо её радостное, глаза ждут благодарности. А я молчу.
- Ты мне делаешь проблемы, – говорит, не глядя на меня.
- Ничего не слышал, – оправдываюсь, – не знаю, что произошло, но чувствовал, как ты хорошо говорила обо мне.