ГЛАВА ТРЕТЬЯ
— Не забываем про воздушную перспективу.
Дэниэл равнодушно смотрел на то, как Дэвид Рейзон ходит от мольберта к мольберту и поправляет ошибки учеников.
Он хотел попасть на этот мастер-класс давно. Действительно хотел и, может, за этим даже приехал в Лондон — но теперь, когда он видел работу своего кумира вот так близко, ему почему-то становилось всё равно.
Дэвид Рейзон был ремесленником. Каждое движение его руки над холстом — своим или чужим — развеивало магию воздуха, магию воды и солнечного света. Картина для него была лишь набором красок, который он привык продавать. И он учил рисовать на продажу ещё два десятка учеников.
Он легко выправлял ошибки, их Рейзон видел действительно профессионально — впрочем, в отсутствии профессионализма Дэниэл и не смог бы его упрекнуть.
Дэвид остановился около него, внимательно разглядывая холст.
— Хорошо. Довольно хорошо.
— Спасибо, — Дэниэл не прекращал рисовать.
Дэвид Рейзон был маринист. И хотя Дэниэла море интересовало лишь как часть его собственного мира, оно всё-таки входило в этот мир, а потому Рейзон знал об этом мире немножко больше его самого.
— Почему ты не размываешь края?
Дэниэл отвлёкся от картины и на секунду посмотрел на него.
— Воздушная перспектива. Твой замок — он как будто вырастает из воздуха, выпадает из плоскости. Но так не может быть.
Дэниэл снова посмотрел на холст и замер в полуулыбке. Он видел, о чём говорит Рейзон, очень хорошо. Края дальних предметов всегда менее чёткие, чем те, что находятся ближе к тебе. Особенно заметно это, когда смотришь на морскую даль или утреннюю дымку, застилающую горизонт. Его Даннотар нарушал законы перспективы. Дымка затягивала подножие утёса, на котором теперь стояли руины последней башни, а сам замок был необычайно чётким. Впрочем, Даннотар, который рисовал Дэниэл, вообще мало походил на тот, что увидел бы случайный турист, которого забыли предупредить, что от замка не осталось почти ничего.
— Но он такой.
— У тебя есть фото?
Дэниэл покачал головой.
— Я просто помню, что он такой.
Рейзен вздохнул и, выпрямившись, громко произнёс.
— Внимание. Вот ещё одна типичная ошибка — рисование по памяти. Память часто обманывает нас. Нам кажется, что мы помним предмет, объект. Но на деле это не так. Вряд ли кто-то из нас может похвастаться тем, что запомнил все переливы цвета, игру светотени, что в памяти его всплывает один конкретный момент, а не тысяча видов одного и того же объекта.
Дэниэл закрыл глаза. Он видел Даннотар абсолютно чётко. Волны бились о каменную глыбу утёса, и вереница конников неслась к откидному мосту, а над башнями — не над той, что осталась, а над другими, исчезнувшими давным-давно, трепетал белый флаг с синим крестом.
Дэниэл открыл глаза.
«Интересно, — подумал он, — как объяснить, что я уже не могу посмотреть? Что нет ни фото, ни натуры, с которой я мог бы рисовать. Есть только… Он. Образ в моей голове».
— У тебя яркое воображение, — услышал он голос Рейзена совсем рядом с ухом и вздрогнул, покраснел, поняв, что какую-то часть собственной мысли, видимо, произнёс вслух. — Но воображением нельзя заменить технику и композицию. Образ может быть у тебя в голове. Но ты не сможешь перенести его на холст, если будешь игнорировать законы, выведенные давным-давно.
— Я не пытаюсь игнорировать законы, — Дэниэл продолжал разглядывать холст. — Я никогда не был бунтарём. Ну, может быть, почти никогда.
Рейзен улыбнулся краешком губ.
— Я не говорю, что не нужно бунтовать — совсем никогда. Но чтобы рисовать то, что существует только в твоей голове, нужно научиться рисовать то, что видят все.
— И лаванду, — Дэниэл произнёс это машинально, но на губах Рейзена заиграла усмешка, как будто он понял шутку.
— И лаванду, — подтвердил он. — Потому что хорошими красками рисовать легко.
Дэниэл опустил кисть и замер, разглядывая пейзаж. Рейзен продолжал стоять рядом с ним.
— А всё-таки он был таким, — сказал Дэниэл без упорства, но тоном, не допускавшим возражений. — Даннотар. Неприступная крепость, удерживавшая викингов пять веков. И павшая… Павшая, когда…
Дэниэл не знал когда. Просто видел так же отчётливо, как совсем недавно — вереницу всадников, несущихся вперёд — как осадные орудия вгрызаются в каменные стены, пробивая бреши насквозь.
— Я просто хочу увидеть его ещё раз, — он закрыл глаза, зажмурился, пытаясь остановить невольно подступившие к глазам слёзы. Это было глупо. Не сейчас и не здесь, опозориться так перед человеком, которого он уважал за мастерство и презирал за него же.
Тёплая рука легла Дэниэлу на затылок. Мягко провела по волосам. Странно, но неприятно не было. Может, он просто слишком размяк, чтобы чувствовать неприязнь…
— Если хочешь… Можем позаниматься индивидуально. Я не буду требовать то же, что и ото всех. Разберёмся, что именно не так.
Дэниэл открыл глаза, и на губах его блеснула злая усмешка. Рейзен, безусловно, не упускал возможности подзаработать.
— Сколько это будет стоить? — спросил он холодно, но стараясь остаться в рамках вежливости.
— Договоримся, — Рейзен тоже сменил тон.
— Благодарю. Я подумаю.
Дэниэл отвернулся и снова уставился на холст, пытаясь восстановить тот контакт с собственным сном, который был ещё минуту назад, а теперь прервался, звякнув струной.
«Всадники, — напомнил он себе. — Да… пожалуй, не хватает их…»
Дэниэл не помнил, когда точно это началось.
Сидя в пабе за пару кварталов от Пикадилли, где он только что договаривался о месте на выходные, он потягивал пиво из большого стеклянного стакана, равнодушно смотрел на футболистов, мечущихся по экрану над стойкой, и пытался вспомнить. Сложить все осколки в один стакан.
Он точно помнил, что когда ему было шесть, он был ещё обычным ребёнком и куда больше интересовался новыми моделями немецких машин, чем возможностью нарисовать замок, которого нет.
Когда ему было семь, они ещё гоняли мяч с МакДоналом, и ему, кажется, было хорошо и легко, а потом… Потом мать повезла его в небольшое путешествие по Шотландии, и он впервые увидел замок Трив.
Трив — это было не то. Совсем не то. Он буквально чувствовал скользившую в каждом камне фальшь, и ему хотелось кричать, что должно быть не так — совсем не так. Что именно не так — он объяснить не мог. Но именно в том году он увидел свой первый сон.
Сон был коротким, и тогда уже это были кони, галопом несущиеся на него. Он видел, как люди, которые казались ему знакомыми, тут и там оседали на землю, срубленные ударами меча, а он стоял и смотрел широко раскрытыми глазами — не в силах сделать ничего.
Наутро он рассказал матери про сон, она потрепала его по волосам и сказала больше не смотреть на ночь такое страшное кино.
Дэниэлу было уже восемь, и он не боялся ни вампиров, ни пришельцев. Тем более не боялся викингов с неестественно яркими клинками в руках.
Больше он матери не говорил ничего. Зато с наступлением сентября, когда всерьёз зарядили дожди, попросил купить несколько книг — к удивлению родителей не про танки и машины, а про английские замки. Мать обрадовалась, и книги через пару недель уже были у него, но чем больше Дэниэл читал, чем больше рассматривал картинки и смотрел кино, тем яснее понимал — не то. Всё было не так. Иногда хотелось даже подправить фальшиво-гладкие строчки, выверенные историками за сотни лет, и когда в шестом классе на уроке средневековой истории он сказал об этом, его оставили после занятий и лишних два часа заставляли зубрить имена, про которые по-прежнему хотелось кричать: «Не то!».
Больше Дэниэл не говорил на уроках ничего. Если спрашивали, он честно отвечал то куцее количество фактов, которое давалось в учебнике — заучить их было довольно лёгко. И сам, пряча под партой книги, продолжал читать другую историю — поверить в которую было немножко легче.
Сны не становились чаще. Напротив, иногда они исчезали совсем, и какое-то время Дэниэл жил только книгами, общался со сверстниками и снова начинал играть в футбол — проблем с одноклассниками у него не было никогда, хотя они и считали его чудаком. Дэниэл тоже их не любил и однажды за «чудака» врезал крупному и широкоплечему веснушчатому МакФлою так, что в кровь разбил ему нос. Был большой скандал, но МакФлой больше не спрашивал у него ничего. А сам Дэниэл не отвечал.
Идея с живописью пришла ему в голову, когда Дэниэлу было уже четырнадцать лет. Он тогда поехал с родителями в очередное турне по замкам Шотландии — третье за всю его жизнь. В тот же год Дэниэлу подарили фотоаппарат, и он, не переставая, фотографировал всё — замки, горы, леса и пустоши. Но когда достал из конверта Kodak проявленные фотографии и стал просматривать их одну за другой, то пришёл в ярость. Всё это было не то.
Может быть, он фотографировал не очень хорошо. Дэниэл вполне это допускал. Фото у него получались плоскими и тусклыми. В них не было той жизни, которую он видел у себя в голове. И тогда он стал рисовать.
Рисовал Дэниэл и раньше — на полях тетрадей и в блокнотах, куда записывал домашнее задание, но теперь он стал рисовать всерьёз. А когда в восемнадцать встал вопрос о том, куда он хочет поступать — Дэниэл ответил абсолютно твёрдо: «Я хочу рисовать».
Большой скандал закончился покупкой билета на автобус и самовольным отъездом в Лондон, где какое-то время Дэниэл ночевал под мостом. Потом, как и предупреждали его родители, грузил мебель на складах и подметал двор американского посольства, чтобы через два месяца встретить Джека, с которым он и жил уже четвёртый год.
Дэниэл радовался, что ушёл. Радовался, потому что ему не надо было смотреть родителям в глаза, когда он впервые увидел свой настоящий сон. В том сне мужские руки путешествовали по его телу, скользили по бёдрам и даже проникали внутрь него — и Дэниэлу было хорошо.