Глава 47

Майкл

Я пытался читать романа Кэла дальше, но запах от моей вчерашней одежды был уже несвежим, и мне ненавистно было чувствовать отросшую щетину всякий раз, когда я опирался на свою руку. И спустя пару часов я начал понимать, как глупо было пытаться оставаться в доме Кэла до бесконечности. Мне необходимо было съездить домой хотя бы для того, чтобы сменить одежду и воспользоваться дезодорантом.

Я аккуратно убрал рукопись в коробку и закрыл свой ноутбук. Я начал делать заметки по книге и даже сформулировал нормальную первую строчку к статье: «Четвертый роман Калеба Брайта – это завораживающий психологический портрет семьи, сформированной и разрушенной религией, но вы, вероятно, никогда его не прочтете».

— Надоело? — спросил Кэл. Иногда он казался полностью поглощенным рисованием или чтением, но никогда не пропускал ни единого малейшего моего движения.

— О, ничего подобного. Это невероятно, Кэл, — я был абсолютно искренен.

Я наслаждался его первыми тремя книгами, но заставлял себя их читать принудительно менее, чем за неделю, что слишком быстро для медлительного читателя. «Дом Веры», однако, делал его более ранние работы похожими на тренировку – как будто Кэл наконец сбросил свои оковы, расправил крылья и взлетел. Героиня романа все больше и больше отдалялась от устоев своей семьи и, как следствие, от гавани любви и самобытности. Вскоре я почувствовал, что она пытается вернуться назад, но путь оказывается закрытым. Это была история о блудной дочери, но без прощения, и по большей части я видел в этом борьбу самого Кэла.

— Ты так думаешь?

— Да. Я думаю, что это твой лучший роман. — Я схватил коробку с рукописью и уставился на крышку. — Он более личный, чем другие, если разобраться.

— Конечно.

— Я вижу многое от тебя в главной героине.

— Ну, так всегда бывает. — Он закрыл свою книгу, и я мог с уверенностью сказать, что Кэл так же пытается свернуть и этот разговор. — Кстати, ты можешь оставить себе эту копию. У меня есть другой экземпляр.

— О. Спасибо. — Я прижал коробку к груди. – Ты не против, если я буду делать там пометки? – У меня чесались руки, чтобы загибать уголки на страницах, выделять маркером и делать заметки на полях.

— Не за что. Он твой, делай что хочешь.

— Спасибо. Правда. — Я слабо улыбнулся. У меня внутри все кипело.

— Пожалуйста. — Его губы дернулись. — Правда.

— Я чувствую себя настоящим грязнулей. — Я почесал свой колючий подбородок. — Мне нужно побриться, переодеться в чистую одежду и все такое.

— Это разумно.

Я остался сидеть, уставившись на свои носки.

— Я не хочу уходить.

— Я заметил. — Он мне совсем не помогал.

— Ты, вероятно, уже готов от меня избавиться, — я натянуто засмеялся.

— Нет. — Он сложил руки и смотрел на меня спокойно.

— Ох. Ну, тогда, может быть, я просто... сгоняю домой и возьму чистую одежду?

— Как пожелаешь, Майкл.

— Я могу сразу вернуться.

— Я бы хотел этого.

Тем не менее я словно приклеился к креслу. Мысль о том, чтобы оставить Кэла одного, бог знает со сколькими острыми предметами, была невыносима. Я представил его без сознания в ванной, с вытекающей из вскрытой ноги кровью, и мое сердце заколотилось.

— Слушай, — сказал я. — Ты должен поехать со мной.

— К тебе?

— Да. Я сгоняю туда и обратно. Было бы неплохо, если бы ты составил мне компанию. — Я знал, что мне его не обмануть, но моя гордость требовала, чтобы я попытался.

— Если это тебя порадует. — Кэлу не нужно было ухмыляться или усмехаться, чтобы дать понять, что мой страх очевиден. Может быть, он даже жалел меня.

— Порадует.

— Убедил. Тогда как насчет того, что я поведу? Моя машина лучше справляется на снегу.

— Отлично. Если ты не возражаешь.

Я собрал свои вещи и направился за обувью и пальто. Я вовсе не был против посмотреть, как Кэл водит и, в любом случае, неуверенное обращение с джипом поставило меня в неловкое положение, когда я вез его на вечеринку.

Мы поехали на его Ауди. Легкая инструментальная музыка мягко лилась из колонок. Он ехал осторожно, взгляд темных глаз быстро перемещался между зеркалами и дорогой, и время от времени Кэл смотрел на меня, и в этот момент я делал вид, что любуюсь пейзажем. Его хитрая улыбка подсказывала мне, что мой обман не удался.

— Хороший вид, правда? — спросил он.

Я поднял воротник пальто. Кэл, казалось, никогда не краснел, и это, видимо, было только мое проклятие. Во мне текла датская кровь со стороны матери, ирландская со стороны отца, и просвечивающая бледная кожа являлась тому доказательством. В холодную погоду мои щёки становились розовыми, как у девчонки. Гнев, смущение и страсть всегда расцветали ярко-алым румянцем на моем лице и шее, а иногда, к вечному стыду, и в моих глазах. В средней школе, поскольку мой румянец было особым источником развлечения для моих сверстников, я научился распознавать едва уловимое тепло и покалывание, которые прямо указывали, что скоро я превращусь в вареного омара. Так что я мог спрятаться или отвернуться, пока это не проходило. Но от Кэла не прятался и не отворачивался, в большинстве случаев.

— Да, неплохой, — пробормотал я.

— Ты мог бы оставить это у меня. — Он имел в виду коробку с рукописью, которая лежала у меня на коленях.

— Ох. Я как-то не подумал об этом.

— Да и ноутбук тоже.

— Да, ты прав. Я не был уверен...

— Я хочу, чтобы ты был рядом, Майкл. Я уже говорил тебе: я бы съехался с тобой или поселил бы поближе, если б не привычка моей сестры являться без предупреждения. И она буквально на днях сделала это, поэтому мы в безопасности на пару месяцев.

То, как он выразился – «в безопасности» – заставило меня почувствовать его страх перед разоблачением.

— Твоя семья действительно стала бы избегать тебя, если бы узнала?

— О, да. Несомненно. Пока они живы, меня не пустили бы и на порог дома. Это очень важно для нас. А семья Корал – южные баптисты. Абсолютные фанатики.

Я медленно кивнул. Для меня фанатичные баптисты ассоциировались с людьми, которые протестовали на похоронах жертв расстрела в Орландо. Другими словами, абсолютно недалекие люди, которые превратили свою веру в бесчеловечную крайность. Я поправил коробку с рукописью и задумался, не сижу ли я рядом с таким человеком. Насколько я мог судить, Кэл не обижал и не ненавидел других, но травмировал и ненавидел себя, и это тоже был своего рода религиозный экстремизм.

— Теперь ты понимаешь? — спросил он.

— Начинаю.

— Это не то, о чем ты, наверное, думаешь. Моя и ее семья – это не деревенщины, бегающие с боевым оружием, пытаясь истребить всех геев. — Он покачал головой. — Они состоятельны и хорошо образованны. Даже космополиты. Но это старейшие династии, основанные исключительно на христианской вере. Мы знаем, во что верим. Мы верили в это на протяжении нескольких поколений. Атеисты полагают, что правительство расскажет им, что хорошо, а что плохо. — Он пренебрежительно махнул рукой. — Что на самом деле безумие, если подумать. Конечно, у нашей нынешней демократии имеется гражданский свод законов. Но что произойдет, если вдруг правительство встанет и скажет, что убивать в определенных обстоятельствах – это нормально? Вообще-то, можно сказать, что у нас уже есть такое правительство, с узаконенными абортами на поздних сроках.

Я наблюдал за Кэлом, пока он говорил. Было ясно, что он обсуждал эту тему часто и тщательно. Его мысли были четкими, а объяснения терпеливыми.

Какое-то время он изучающе смотрел на меня.

— Ты знал, что они пытаются увернуться от инструмента для аборта в утробе матери? Дети, я имею в виду. У них учащается сердцебиение, движения становятся хаотичными, а рты открываются, будто они плачут или кричат. В действительности они двигаются так в попытке убежать. Будто и вправду могут это сделать. И некому им помочь.

Я нахмурился и отвернулся.

— Я… нет. На самом деле я никогда не интересовался этим.

— Это деградация и варварство. Я уверен, что то же самое ты думаешь о моей вере. — Его взгляд вернулся к дороге. — Правда в том, что мораль ничего не значит в руках светского правительства. Вера – Бог – дает нам свод правил с божественной властью. И поверь мне, я бы хотел изменить некоторые правила, но это не имеет никакого значения. И это не мне решать. И я даже рад, что решать не мне. Я не настолько самоуверен, чтобы чувствовать себя спокойно, решая, как все должны жить, или откуда мы пришли и куда уйдем. И для меня очевидно, что человек слишком сложен и прекрасен, чтобы появиться случайно. Ничто в жизни не имеет смысла вне веры. По крайней мере, для меня.

Мне нечего было ответить или возразить на его заготовленную речь. Сидя рядом со мной, Кэл выглядел таким уверенным в себе, и, конечно, его аргументы имели смысл. Когда дело доходило до правильного и неправильного, я ссылался на американское законодательство. Калеб отвечал перед своим Богом.

— Я не хотел читать тебе лекцию, — сказал он через некоторое время.

— Нет, все в порядке. Мне было интересно послушать. Я просто обдумываю.

И именно это я и делал, – у нас впереди был долгий путь, – пока не нашел брешь в его логике.

— А как насчет других религий? — спросил я. — Их же существует так много. Ты говорил о правительстве, поддерживающем убийства, но ведь некоторые радикальные религиозные конфессии их действительно совершают. Люди взрывают здания, расстреливают клубы. Я знаю, ты скажешь, что это не нормально, но они думают иначе. Они также не хотят отвечать перед мирскими законами. Они думают, что действуют от имени высшей силы.

— Ты прав. Но ведь это не моя религия, не так ли?

— Нет, — упорствовал я, — но ведь это тоже вера. Я имею в виду, что, очевидно, существует проблема с ответом перед высшими силами так, как мы себе это представляем. Нам нужны законы.

— Я не спорю. Библия выступает за подчинение государственному законодательству.

— То есть ты думаешь, что одна религия правильна, а все остальные нет?