Глава XV МЕРВ

Нагайка. — Кудлашка и Ворон. — Аму-Дарья. — Переправа. — Песчаная буря. — История Мерва. — Коля находит фельдшера и узнает место своего рождения. — Болезнь Кудлашки.

так спешу, милая тетя, что боюсь, как бы на мне не оправдалась поговорка: «Поспешишь — насмешишь». Во-первых, мне думается, что я близок к цели своего путешествия, а затем мне прямо хочется домой, я соскучился — вот и все. Я хочу видеть вас и хочу видеть Тиллю, которая, как вы пишете, так прилежно учится для того, чтобы я не краснел за нее. Скажите ей, что перед нами жизнь велика, и учиться следует до самой могилы. Вот я и в нравоучения пустился, хотя не далее, как вчера, мне мог сделать нравоучение любой мальчишка. Кони мои шли отлично, мелкой рысью; нет, мне показалось, что это плохо, и я огрел нагайкой Бегуна, и был наказан. Моя нагайка никогда не касалась боков Бегуна, и, получив удар, он естественно мог только предположить, что за нами гонятся и что надо мчаться и убегать от преследования. Ну, Бегун и помчался! Ворон тотчас же оборвал веревку, за которую был привязан к седлу, потому что никак не ожидал такой скачки. Остановить Бегуна я не мог: он мчался, как испуганный, не обращая внимания ни на рвы ни на жалкие мостики. Сколько мы неслись, я не знаю, потому что сначала я очень радовался этой быстрой скачке, но потом захотел уж и отдохнуть. Бегун остановился только потому, что уперся в реку Аму-Дарью, вода которой, вероятно, охладила его.

Выехав обратно на берег, так как перебираться через реку тут мне было не нужно, я стал отыскивать глазами свое остальное семейство — и не нашел. Представьте себе, тетя, что мне пришлось ехать обратно, но прежде всего надо было извиниться перед Бегуном. Я встал и увидал, что конь мой весь дрожал. Во всем теле его не было ни одной жилки, которая не трепетала бы. Я его обнял, погладил и успокоил. Теперь я знаю, что Бегун может летать, как ветер. Поехал я обратно, и увидал вдали Ворона. Ворон тоже был в мыле и тяжело дышал, но стоял, не трогаясь с места. Он стоял около затянувшейся канавки, как солдат на часах, не повертывая даже головы. Кудлашки не было. Я подошел к Ворону и, как у человека, спросил:

— А где же Кудлашка?

Ответ я услыхал из арыка, около которого стоял Ворон. Из арыка послышался визг, где лежала моя верная Кудлашка.

Боже мой, в каком она была виде! Она лежала на дне канавы в грязи, которую лизала. Бедняжка не могла поспеть за нами и упала от утомления.

Но что вы скажете, тетя, об уме Ворона! Ведь он знал, что никого из нашей семьи оставить нельзя и стоял на часах.

Вытащив Кудлашку, я ее вытер и положил на Ворона. Так мы тихо все тронулись и только к вечеру приехали в Чарджуй. Конечно, во всем я виню себя. Я поспешил и насмешил.

В Чарджуе я остался более суток, чтобы отдохнуть, и уже на второй день рано поутру, даже до свету, направился к перевозу. Кудлашка бежать не хочет — значит, не может. Я седлаю под себя лошадей поочередно, и потому теперь навьючен был Бегун и на вьюк положена Кудлашка. Через Аму-Дарью я перебрался на пароме; это была любопытная переправа: на судно или на барку сел народ, и поставили коней, а затем к хвостам лошадей привязали веревки и пугнули их в воду, чтобы они плыли. Лошади это дело знают, и сейчас же поплыли на другую сторону. В этот день было ветрено, и потому запрячь пришлось целую четверку. Солнце уже совершенно взошло, когда караван мой выехал на берег. Тут я в первый раз видел пароход не на картинке, и мне ужасно захотелось прокатиться. Когда-нибудь и поеду, мысленно успокоил я себя и пустился в путь. Берега Аму-Дарьи отлоги и покрыты камышом и зеленью, а верст за пять, за шесть идет другой берег, уже довольно высокий. Это обстоятельство указывает на то, что прежде река была гораздо шире, и берега ее были значительно выше. Теперь мне предстоит переехать хивинский оазис, но страшного тут ничего нет, хотя переход вдоль этого оазиса из Хивы в Мерв и считается тяжелым, потому что в нем попадаются пески. А ведь песчаная буря совсем страшная вещь, мне приводилось слышать рассказы о ней. Поднимается ветер и поднимает целые тучи песку. Верблюды с громким ревом опускаются на землю и пригибают головы к земле; люди ложатся за верблюдами и ждут страшного момента. Песок летит и осыпает караван. Сначала люди от песчинок чувствуют точно уколы, а затем из боязни задохнуться забывают о боли. Иногда песок сыплется так долго, что, действительно, засыпает задохнувшихся людей и животных. Но я не боялся ехать по этому оазису, потому что вдоль его проведено множество каналов, из коих некоторые очень широки и велики.

^{Развалины старого Мерва.}

Вот я и в Мерве, милая тетя. По оазису проехал благополучно, хотя тихо. Очень уж жарко, да и мы все приустали. Останавливался я в аулах кочующих туркменов. В оазисе нередко встречаются развалины кирпичных строений, засыпанных песком. Не грустно ли быть принужденным бросить дом, в котором родился, потому что предательская пыль тебя засыпает? Даже странно как-то сказать: пыль!

Что такое пылинка? А между тем в массе она побеждает человека и заставляет его бежать.

Мерв лежит на реке Мургабе, которая никогда не замерзает, между тем как Аму-Дарья замерзает на один месяц. Мерв когда-то был большим городом и назывался царем всего мира. Земледелие в этих местах так было хорошо, что явилось предание, будто бы Адам получил здесь от ангела первые наставление к земледелию.

Позвольте мне, тетя, вернуться немножко к прошлому Мерва, который русские не завоевывали, а который пришел к ним сам и сказал: «Правьте мною, я ваш!» Когда-то Мерв был рассадником науки, но Чингис-хан поступил с несчастным городом ужасно: его жители в числе семисот человек были выведены за город, пересчитаны, как бараны, приведенные на бойню, и затем один за другим перерезаны. На равнину уложили трупы целыми пирамидами. После этого Мерв, однако же, поправился, но в 1795 году явился бухарский эмир Мурад, разрушил плотину на реке, опустошил город и его сады, несмотря на страшное сопротивление мужчин и женщин, и обратил в настоящую пустыню большую часть страны. Сорок тысяч мервских лучших ткачей шелковых материй и других ремесленников были силою отправлены в Бухару, где потомки их и до сих пор населяют отдельный квартал. Затем хивинцы покорили Мерв, и с 1834 года он принадлежал текинцам. Но вот русские завоевали Туркестан, и с 1881 года мервские старшины стали присылать заявления о своей готовности признать над собою верховную власть государя императора и желании обеспечить за собою покровительство России. Но ведь мервцы славились своими разбоями и грабежами до такой степени, что в стране о них сложилась такая поговорка: «Если встретишь ехидну и мервца, то убей сначала мервца, а потом уж принимайся за змею!» И вот на заявление города Мерва было отвечено, что мервцам не будет отказано в покровительстве, если только они перестанут разбойничать, грабить и брать людей в неволю.

Мервцы дали слово, но не сдержали его и начали опять разбойничать, после чего русские заняли город и потребовали выдачи пленных.

Место тут, тетя, прелесть! Сады, зелень, вода, фрукты, чудное небо — все тут есть.

Я остановился в городе и, к немалому своему огорчению, узнал, что батальон в лагере, верст за пять отсюда Нечего делать, я убрал лошадей и сел вам писать. А завтра направлюсь в лагерь.

Ну, тетя милая моя, узнал все, что мог узнать, но до клубка еще не дошел, все еще тяну ниточку.

Начну сначала. Прежде всего я отправился на почту и получил ваши милые письма. Чем я дольше не вижу Тилли, тем нахожу ее милее. Взглянув на ее карточку, я, конечно, не мог бы узнать ее. Она стала такая скромная барышня, и как хороши у нее волосы.

Ну, буду рассказывать дальше. Приехал я в лагерь, спросил, где тут лазарет, и там перед палаткой встретил человека, взглянув на которого, я тотчас же почувствовал, что этого человека я когда-то видел.

— Вы — Кованько? — сказал я ему.

— К вашим услугам, — отвечал он.

Этот голос я тоже когда-то слышал.

— Помните маленького сарта?

— Что взял Николай Петрович? Как не помнить?

— Так вот я и есть этот сарт.

Фельдшер, видя, что я одет барином, не знал, что ему делать. Его доброе красное лицо покраснело еще более.

— Неужели вы не хотите обнять меня? — сказал я, протянув ему обе руки.

Он стремительно бросился ко мне и крепко-крепко обнял меня.

— Коля! Коля! Какой вышел молодец! — шептал он. — Что же, вы, верно, служить приехали в Мерв?

— Нет, я приехал повидаться с вами.

— Как со мной?

Старик снова сконфузился.

— Я ищу свой род, и только вы одни можете знать, откуда я. Где нашел меня доктор?

— Николай Петрович, покойный, нашел вас при осаде и взятии Ургута.

У меня точно гора свалилась с плеч.

— Ургута? Это около Самарканда?

— Да.

— Расскажите, как это было.

— Это было в цитадели, в сакле, в хорошей сакле, она, верно, стоит и теперь. При сакле хороший такой сад. Ну, вот там-то вас и нашел покойник и принес. Я тут же был. Николай Петрович потом сам перевязывал вам ногу.

— И вечером была иллюминация?

— Не иллюминация, а просто солдаты зажгли сальные свечи, что взяли в городе.

Мы пошли попить чаю, и за чаем продолжали разговор.

— А в Ташкент кто же меня возил? — спросил я.

— А вы ехали со мной, когда переходил наш стрелковый батальон, — отвечал Кованько.

— Помните, мы где-то останавливались, и я играл с девочкой на крыше?

— Конечно, помню, там старик был с кальяном, и девочка была у него.

— Да.

— Как же не помнить, как на другой день там проходил тоже наш батальон, и нашли там зарубленного старика и нашего солдата из первой роты, только без головы. Голову разбойники увезли в Бухару, там за русскую голову прежде давали халаты. Ну, а теперь уж не то.

— Это верно, что не то. Вот я четвертый год езжу, да обиды не встречал никакой. Знаете, эту девочку увезли тогда в рабство, и потом я ее нашел.