Глава I НАЙДЕНЫШ
Перевязочный пункт. — Сад. — Ребенок. — Взятие Ургута. — Иллюминация лагеря.
етом, 12 мая, 1868 года стоял чудный день. На крыше высокой сакли виднелись расписные значки, а на полу сакли на разостланном ковре лежал раненый в голову русский офицер и слегка стонал. Небольшого роста добродушный доктор, Николай Петрович Сапожков, сделал перевязку сначала ему, а потом занялся и другими ранеными; фельдшер помогал ему.
— Ух, как жарко! — проговорил он, протирая очки.
— Вы бы отдохнули немного, Николай Петрович, фельдшер пока поработает за вас, — сказал кто-то из офицеров линейного батальона. — Тут славный тенистый сад.
Николай Петрович направился к двери и вышел в сад, или во двор, пол которого был вымощен плитою. Посреди двора в белом мраморном бассейне, прозрачная, как стекло, вода, так и манила к себе. Маленький дворик был окружен роскошным виноградником, прикрепленным к деревянным подставкам. Один угол дворика выходил в тенистый сад, куда и направился Николай Петрович.
Очевидно, что сакля эта была поспешно брошена ее обитателями, потому что, заглянув в дверь кухни, Николай Петрович увидал там нарезанное кусками мясо, только что приготовленное для жаренья.
Войдя в сад, доктор с наслаждением осмотрелся. Роскошные фруктовые деревья давали такую тень, что даже знойное солнце Туркестана не могло проникнуть ее, и не успевшая еще потерять свою яркость трава местами представляла роскошный ковер ярких цветов.
— Что за прелесть! — невольно воскликнул доктор и хотел уже опуститься на землю, как услыхал где-то в другом конце жалобный детский плач и стон.
Доктор тотчас же пошел на детский голос.
В дальнем конце сада, около каменной стены, выходившей на улицу, он увидал что-то пестрое. При его приближении пестрый халат или балахон хотел привстать и бежать, но не мог. На лице лежавшего ребенка доктор прочел невыразимый ужас. Должно быть, страх был действительно велик, потому что ребенок побледнел и без чувств опрокинулся навзничь.
Доктор подошел к протекавшему через сад арыку[1] и, зачерпнув белой военной фуражкой воды, облил лицо и грудь ребенка. Перед Николаем Петровичем лежал прелестный черномазый мальчик лет пяти. Коротенький носик его был слегка приплюснут, но это нисколько не портило его. Когда, придя в чувство, он открыл глаза, то совсем очаровал доктора. Николаю Петровичу тотчас же пришла в голову его Марья Ивановна, которая так любила красивых детей. А кудрявый мальчик, лежавший перед ним, действительно, был красив.
— Где болит? — спросил доктор у мальчика.
— Нога, — отвечал ребенок.
Осмотреть ногу было нетрудно, потому что на мальчике, кроме халата, никакой одежды не было, да и халат-то был не детский, а женский, ярко пестрый, слегка накинутый на ребенка. Нога оказалась сломанной. Доктор говорил немного на туземном наречии, и потому продолжал разговор.
— Откуда ты упал?
— Татка бросил через забор.
Николай Петрович взял мальчика на руки и понес в саклю.
— Вот моя военная добыча, — сказал он, положив голого ребенка на ковер.
Перевязки было немного, потому что взятие города Ургута совершилось очень счастливо для русских.
После занятия Самарканда прошла целая неделя, и со всех окрестных местечек являлись ежедневные депутации к генерал-губернатору и привозили ему большие круглые медные подносы с лепешками, изюмом, сушеным урюком и разными местными сластями. Только один из городков, по-видимому, не желал признавать русской власти, это был Ургут, который лежал верстах в сорока от Самарканда, в глухом живописном ущелье. Старшины Ургута надеялись, что ущелье спасет их от какого угодно войска, и усом не вели даже и тогда, когда отряд русских появился верстах в шести от города и, встав лагерем, развел огни из кровель второпях покинутых саклей.
К правителю города пришлось послать депутата, так как русские вовсе не желали кровопролития и надеялись решить вопрос о сдаче города мирным путем, но правитель положительно отказался приехать для переговоров в русский лагерь, который вскоре оказался окруженным неприятельским отрядом. Наши солдаты выступили, и по линии пронеслась команда: «Становись!»
Вдруг из-за ближайшего пригорка показался белый дымок, и несколько пуль с визгом пронеслось над выстроившимися колоннами. Вслед за этим отчетливо послышалась команда: «Картечь — первая!» Со свистом рассекая воздух, шурша врезалась картечь в неприятельскую конницу. За первым залпом послышался второй, и вся окрестность застонала от топота убегавших лошадей и заунывного гигиканья. Фронт перед русскими очистился, и ургутцы, как черти, носились только кругом нашего отряда. Русские тремя колоннами двинулись к ближайшим садам, вот уж перебрались через кремнистую речку, уже близко серые стенки, за которыми забегали сотни пестрых голов. Немного не доходя садов, пущено было несколько картечных выстрелов. С страшным криком отхлынули нестройные массы и, неловко прыгая в своих тяжелых халатах через стенки, очищали переднюю линию ограды. В эту самую минуту наши крикнули: «Ура!» и бегом бросились за отступающими. Все скрылось и перемешалось в массах земли. Отдельные выстрелы, недружные урывчатые крики «ура!» вопли «ур!» «ур!» (бей! бей!) и мусульманская ругань — все слилось в какой-то дикий хаос звуков, и только отчетливый огонь наших винтовок да резкие, дребезжащие звуки сигнальных рожков, подвигаясь все далее вперед и вперед, указывали приблизительно направления, по которым шли штурмующие роты.
Русские стрелки, как шли цепью, так и ворвались в сады, разбившись по случайным кучкам. Сомкнутые же роты шли по узким улицам, заваленным баррикадами из свеженарубленного леса.
Одна из рот сжалась в тесном проходе между двух высоких стен под нависшими густыми ветвями фруктовых деревьев. Вдруг раздался говор: «Майор убит! Майора ранили!» Действительно, майор был ранен, но Николай Петрович поспешно перевязал ему рану тут же, на улице, и майор сел на коня.
Замявшаяся на минуту рота снова бросилась вперед. Один полувзвод, поднявшись с помощью товарищей на стену, перелез в сад, из которого больше всего беспокоили солдат обороняющиеся; за стенкою закипела горячая схватка. Ургутцы приняли наших в батаки: это оружие допотопное, но, тем не менее, страшное; оно состоит из чугунной с острыми шипами шишки, насаженной на длинное, гибкое древко. Несколько наших солдат, зарвавшихся слишком вперед, были со всех сторон окружены густой толпой сартов. Стрелки, прижавшись к сакле, отбивались штыками, так как не имели времени зарядить ружья. Почти у всех наших солдат были разбиты головы, и липкая кровь текла по лицам и слепила глаза защищавшимся. Но с улицы было уже замечено критическое положение русских солдат, и человек двадцать товарищей врассыпную: бежали к ним на помощь. Впереди всех, прыгая через заборы и срубленные деревья, без шапки, несся молодой офицер и ринулся с разбега в густую толпу сартов. Он разметал ближайших и уже почти пробился к стрелкам, как вдруг тяжелый батак опустился ему на голову. В эту минуту загремели выстрелы и началась бойня. В несколько минут всюду по саду застонали сарты. Русские солдаты при виде наших израненных стрелков вышли из себя.
Когда солдаты дошли до предместья и ворвались в самый город, защитники бросились бежать, и по плоским саклям виднелись только развевающиеся пестрые халаты. Над городом носился дикий стон и отчаянные вопли, и защитники впопыхах забыли даже запереть ворота в цитадель, куда русские беспрепятственно и вошли.
Там-то Николай Петрович и нашел своего голого сартенка.
Доктор с маленьким сартом.
Вскоре отряду приказано было выходить из города, где опасно было оставаться на ночь. Не успели еще наступить сумерки, как последние солдаты выбрались из Ургута и пришли в лагерь.
Доктор продолжал делать перевязки. Маленького сартенка он положил к себе в палатку и, войдя после перевязки к себе, застал его неспящим. Ребенок глядел во все глаза и жалобно проговорил:
— Хочу к татке.
— А мама у тебя есть? — спросил доктор.
— Аллах взял, — с серьезностью взрослого отвечал мальчик.
— А отец?
— Белая рубашка[2] ударила в лоб, и пошла кровь, — отвечал мальчик.
— И он упал?
— Нет, он меня завернул в халат и бросил.
— А как тебя зовут?
— Ляля.
— Ну, что за Ляля, будь ты лучше Коля.
— Коля, — повторил мальчик и стал внимательно смотреть в отверстие палатки.
Солдаты принесли из города вместе с массою различных вещей очень много сальных свечей и уставили их целыми рядами перед палатками, так что иллюминация вышла хоть куда.
Долго-долго смотрел новый Коля на огоньки и, вероятно, они ему очень нравились, потому что он так улыбаясь и заснул.
Как родного сына, бережно перевез Николай Петрович Колю Сартова, как он его назвал, в Самарканд и там положил в госпиталь.
Он в тот же день написал своей Марье Ивановне, жившей в Ташкенте, какого миленького приемного сына нашел в саду сакли, и составлял целые планы, как они будут его растить и воспитывать.
