Я попытался вести себя разумно.

— Послушай, — сказал я. — Я знаю, что ты действуешь из самых лучших побуждений, и ценю это, очень ценю. Но с Федрой все хорошо. Я клянусь.

— Тогда почему, — сказал Филодем, — ты не расспросишь кого-нибудь из своих новых друзей-всадников, о которых мы столько слышим?

Это меня буквально взбесило.

— Так вот в чем все дело! — заорал я. — По-твоему, я должен взять в жену какую-нибудь девицу из семьи пехотинца — с красными руками и несколькими козами на Парнасе! И даже, наверное, у тебя есть такая на примете, за небольшую мзду от ее благодарного отца?

На секунду мне показалось, что Филодем меня ударит, и я попятился назад. Он побагровел и схватил посох; затем с очевидным усилием успокоился и стал холоден, как лед.

— Если ты так считаешь, — сказал он, — я заключу соглашение на предложенных условиях, после чего ты можешь убираться к воронам. И я надеюсь, что у твоей проклятой Федры обнаружатся деревянные ноги и проказа.

Я попытался извиниться, но он отверг извинения, так что я просто ушел. Шагая к агоре, я обдумывал его слова, и мне пришло в голову, что единственным, кто вроде бы что-то знал о Федре, был Аристофан. Разве он не говорил что-то о ее «привычках» в ту ночь? Но как я могу просить его о помощи, выставив его дураком перед собственными гостями? Разумеется, я только отплатил ему его же монетой авансом, поскольку он собирался точно так же поступить со мной; но я сомневался, что он смотрит на это так же. А затем меня поразила ужасная мысль. Что, если Теор, затаивший против него злобу, солгал о причинах, по которым Аристофан меня пригласил? Что, если на самом деле он сделал этого для того, чтобы я познакомился с начальником хора Филонидом и другими важными людьми? Кровь, казалось, застыла у меня в жилах. Подумать только — великий комедиограф протянул мне руку помощи, как собрату по ремеслу, а я в уплату за это опоганил празднование его победы! Чем больше я думал об этом, тем больше убеждался, что Теор лгал — он был, в конце концов, из тех людей, которым не веришь, даже когда они называют твое собственное имя — и что я совершил ужаснейшую ошибку.

И вот, проходя мимо лотков с анчоусами и чувствуя себя так, будто я убил в гостях хозяина дома, я налетел на кого бы вы подумали? На самого Аристофана. Он горячо дискутировал с торговцем об угре, которого купил накануне, и который, по его словам, оказался тухлым. Торговец твердо стоял на том, что настоящей копайский угорь, с риском для жизни доставленный сквозь вражеские порядки, и должен слегка припахивать, и истинные знатоки ценят копайского угря именно за его аромат. Аристофан отвечал, то ему прекрасно известен вкус копайского угря, которого он едал в компании богатейших людей Афин, и что настоящий копайский угорь не вызывает через полчаса извержения такой силы, будто ты гора Этна. Торговец, который совершенно определенно никогда не бывал в театре и не осознавал нависшей над ним угрозы, возражал, что даже наилучший копайский угорь способен вызвать такой эффект у сомнительных граждан, вроде Аристофана, сына Филиппа, которые жрут его в три глотки, как голодные псы, вместо того чтобы поглощать пищу деликатно, маленькими кусочками, не забыв запить полуамфорой неразведенного вина.

Аристофан потерпел поражение в этой неравной схватке и отступил к соседнему лотку, чтобы купить краба. Я подошел к нему и постучал по плечу. Он подпрыгнул.

— Ради всего святого, что ты творишь? — рявкнул он. — Я чуть мелочь не проглотил.

Я извинился, чувствуя, что этот жизненно важный разговор начался не самым лучшим образом. Аристофан выудил изо рта обол, заплатил за краба и пошел прочь.

— Аристофан, прошу, — сказал я кротко. — Я хочу извиниться за то, что испортил тебе прием.

— Думаю, — сказал он осторожно, — что это последний раз, когда я попытался помочь молодому поэту.

— Кое-кто наговорил мне о тебе ужасной лжи, — объяснил я. — А я был так пьян, что поверил.

— Ты не выглядел слишком пьяным, когда изрыгал свои анапесты, — ответил он. — Честно слово, не знаю, как людям в глаза смотреть. И можно ли представить худшего предзнаменования, чем вот такое вот празднование победы? Мне повезет, если я получу хор на следующий год.

Я вспомнил, насколько он был суеверным, и вздрогнул.

— Мне ужасно жаль, — пробормотал я. — Я поступил совершенно по-идиотски.

— Пустяки, — сказал он с вымученной улыбкой. — В конце концов, быть упомянутым в парабасе — не лучшее ли предзнаменование? То есть я должен получить хор, иначе зачем вообще обо мне упоминать? Забудь об этом, Эвполид. Пусть это будет платой за ту проклятую козу.

Он крепко хлопнул меня по спине и я улыбнулся.

— Рад, что мы разобрались с этим, — сказал я, — потому что мне нужен твой совет.

— Ну конечно, — ответил он тепло. — Не можешь справиться с какой-то сценой?

— Нет, дело не в этом.

— А, — сказал он разочарованно, и я увидел, что он действительно с интересом наблюдает за моей карьерой.

— Нет, это насчет моей женитьбы. Помнишь девушку, которую вы...

— Во время серенады?

— Да.

— Федра. Милая девушка. А что с ней?

— Об этом я и хотел тебя спросить, на самом деле. Я не могу понять, почему такая девушка до сих пор не обручена.

Улыбка мелькнула на лице Аристофана, когда он обнял меня за плечи.

— Думаю, тут есть над чем поломать голову, — сказал он.

— Значит, ты что-то знаешь?

— Вышло так, что я знаю все. Купи выпить и я расскажу ее историю.

Мы прошли через площадь в винную лавку и я купил амфору лучше прамнийского. Мы подняли кубки друг за друга и он все рассказал. В точности как я и предполагал. Федра действительно была обручена с замечательным мужчиной по имени Аминта. Имя мне было смутно знакомо.

— Он ведь погиб на войне, кажется? — спросил я.

— Это была настоящая трагедия, — печально сказал Аристофан. — Вообще-то он был моим другом. Погиб, защищая раненого товарища. Сердце Федры было разбито.

— Могу представить, — сказал я.

— Разумеется, официально об обручении не было объявлено — возникли какие-то проблемы с приданым; кажется, семья Аминты просила семь акров, притом что девушка и безо всякого приданого была выгодным приобретением. Сколько они предложили тебе, кстати?

— Десять акров, — сказал я. Аристофан присвистнул и продолжал:

— Полагаю, они не упоминали об этой истории из-за договоренности, которую они заключили с Федрой. Она была так потрясена, что едва не убежала из дома и не стала жрицей Деметры. Остановило ее только обещание никогда не называть его имя. Ты знаешь, каковы они, девушки.

— Конечно, — сказал я. — Ну что ж, спасибо, ты снял огромный камень у меня с души.

— На твоем месте, — сказал Аристофан, допивая вино и утирая подбородок, — я бы закончил все переговоры и достиг соглашения как можно быстрее, прежде чем она вспомнит о своей любви и передумает. Ты, должно быть, заметил, что ее родители торопятся выдать ее замуж; их можно понять, не правда ли?

— Вполне. Спасибо тебе.

— Не за что, не за что, — сказал Аристофан. — В конце концов, учитывая, как я оскорбил бедняжку в ту ночь, наименьшее, что я могу сделать — это помочь ей найти подходящего мужа.

— А то, что ты говорил о ее привычка...

— Забыл об этом упомянуть, — сказал Аристофан. — Она прекрасна, но постоянно налетает на вазы и бьет их. Это единственное, что можно сказать о ней плохого. Который час? Мне надо бежать.

Я снова поблагодарил его и отправился домой, чтобы помириться с Филодемом. Не только, думалось мне, разузнал я правду о своей любимой Федре; я обзавелся добрым и надежным другом.