СЕМЬ

Трагедию, разумеется, отличает определенный подход к действию — битвы, убийства и все такое прочее всегда происходит за сценой. Орест утаскивает Клитемнестру за кулисы, доносятся ужасные вопли, а хор тем временем поворачивается к публике и начинает отпускать чрезвычайно глубокие замечания про то, что «не все ладно в этом доме»; затем драматург обрушивает на нас пятиминутные ламентации, после чего процесс заканчивается. Когда я был молод, эта застенчивость всегда оставляла у меня ощущение обмана, и как-то раз, помню, я покинул свое место (кажется, представляли что-то про Агамемнона) и пробрался за сцену, чтобы посмотреть, как царю размозжат череп. Я нашел дырку в занавесе и заглянул внутрь, но увидел только, как актер торопливо стаскивает с себя маску и одеяние, чтоб натянуть костюм Вестника.

Сейчас я испытываю искушение последовать условностям трагедии и оставить свою свадьбу за кулисами. Флейты. Факельное шествие вьется вокруг оркестра и выходит через левые двери, они закрываются, и в этом доме не все ладно. Но погодите: любой дурак может быть трагиком. Сочинение комедий требует отваги.

Вообще-то о самой свадебной церемонии я помню очень мало.

Был ранний вечер, не слишком жаркий, а я страдал головной болью, которая делала все происходящее не вполне имеющим смысл. С самого начала стало очевидно, что все обратится полнейшей катастрофой, но ничего иного и нельзя было ожидать с того момента, как тем самым утром я обнаружил свое имя в мобилизационном списке, вывешенном на агоре.

— Куда мы отправимся? — спросил я соседа.

— Самос, — сказал он. — Для разнообразия. Бывал там?

Я сказал, что нет, не бывал.

— Самос, — сказал он, — это эгейская подмышка. Козы жилистые, а жители ссут в колодцы. Западный берег еще ничего, если не подцепишь лихорадку, но нас, скорее всего, пошлют на восток. В это время года там еще хуже, чем обычно.

— Сегодня вечером я женюсь.

Он нахмурился и сплюнул в полу туники.

— Отойди от меня, — сказал он. — Не желаю иметь с тобой ничего общего, раз ты такой неудачливый.

Тут-то, наверное, у меня голова и разболелась. Остаток утра я потратил на чистку доспеха, который успел позеленеть, валяясь на стропилах, и поменял плюмажа шлема. Зевсик пытался помочь, но его вклад свелся к тому, что он пробил мой щит ногой. Я послал его чинить щит и плеснул себе терпкого вина, что было ошибкой.

— Взбодрись, — сказал Калликрат, пока мы пытались вставить плюмаж в гнездо. — В конце концов, тебя ждет свадьба, не забудь.

Рука у меня соскользнула и я напоролся ею на острый бронзовый край гнезда, забрызгав кровью белый конский волос.

— Трудно забыть, — ответил я. — Нигде не видел мой пояс с ножнами?

— Возьми мой, — сказал он. — По размеру должен подойти. В любом случае, это всего лишь сбор налогов. Я говорил с одним человеком, который был на дебатах. Экспедиция займет около месяца, наверное.

Я пожал плечами.

— Мне все равно, — сказал я.

— Что важно знать о Самосе, — продолжал он, — это что нельзя есть тамошние колбаски. Один мой друг — Порфирион, у него еще собака с обрубленным хвостом — был на Самосе где-то год назад и натерпелся от этих колбасок; он говорит, они толком не кипятят кровь, прежде чем залить ее в кишки. В остальном это не такое уж и плохое место, разве что женщины постоянно швыряются камнями.

— Почему?

— Полагаю, не любят афинян. Кто-нибудь уже сообщил Федре?

— Нет, — ответил я. — Сходишь?

Он пожал плечами.

— Если хочешь, — сказал он. — Я обещал привести поваров чуть позже.

Я совсем забыл про поваров. Мы наняли на свадьбу пятерых, но один слег с дизентерией. Это заставляло задуматься об остальных четырех.

После обеда я сходил в баню, подстригся и умастил волосы. Цирюльник не желал говорить ни о чем, кроме как о войне, и о том, как неудачно она идет, и об ужасных знамениях, которые кто-то видел.

— Я слышал, — кричал он мне в ухо, — что когда стража передавала ключи вчера ночью, откуда ни возьмись появилась здоровенная змея — толстая, в обхват человека, и такая оливково-зеленая, так мне сказали — и обвилась вокруг ключа. Так вот если хотите знать...

— Ерунда, — сказал человек на другом конце лавки. — Вот если бы ключ обмотался вокруг змеи — вот это было бы знамение.

Цирюльник проигнорировал эту реплику.

— Ключ — это определенно отряд, отправляемый на Самос. Это очевидно.

— Почему это?

— Не стоит демонстрировать свое невежество, — сказал цирюльник, стирая пятнышко яри с лезвия бритвы. — Самого главного человека на Самосе зовут Дракон — «Змея» — правильно? Этот Дракон окружит наших ребят и раздавит их.

— На сей счет есть пророчество, — заметил кто-то еще. — Змея вцепится в ноги совы, а свадебные факелы осветят сотню похорон.

— Какие еще свадебные факелы? — спросил цирюльник. — Думаю, их вставили просто для рифмы.

Когда я вернулся домой, факелоносцы бранились с флейтистками, а Зевсик вернулся с моим щитом. Огромная бронзовая заплатка прикрывала теперь дыру, и это было все, что можно было успеть за столь короткий срок.

— Это все к лучшему, если хочешь знать мое мнение, — заявил он загадочно. — Наточить твой меч? Или мне можно идти собираться?

— Куда ты едешь? — спросил я.

— С тобой, конечно. Щитоносцем. Тебе, как всаднику, положен щитоносец. Я узнал об этом в кузнице.

На какую-то долю секунды я даже растрогался; потом вспомнил про пять акров.

— Позаботься о провианте, — сказал я с раздражением. — И возьми побольше сыра.

Примерно за час до заката меня начало трясти и я выпил еще чашу терпкого вина. Я обнаружил, что мой левый наколенник слишком тесный и в попытках исправить это погнул застежки. Пока я сражался с ними, пришел Филодем и спросил, составил ли я завещание.

Вскоре после этого я услышал с улицы звук флейт — вели невесту. Внезапно меня охватил слепой ужас. Люди распевали свадебный гимн, но он почему-то звучал печально и скорбно; помню, я понадеялся, что это к соседям.

Калликрат просунул голову в дверь.

— Бога ради, — сказал он. — Ты что, еще не готов? Я лучше скажу им повременить. Давай надевай венок. И постарайся выглядеть заинтересовано.

Я натянул новые сандалии, путаясь в ремешках. Маленькие циклопы в моей голове метали молнии, меня подташнивало. От одной мысли о танце кровь стыла в жилах. Я слышал, как Филодем спорит с женщинами во внутренней комнате — какой идиот осыпал брачное ложе не теми лепестками и чья это блестящая идея с покрывалом с изображениями Пентея и вакханок? Я поднялся и плеснул в лицо холодной водой.

— Сию же секунду приведите моего дурака-племянника, — завопил Филодем. — Клянусь богами, я уже жалею, что проснулся этим утром.

Запах горящей смолы от факелов заставил мой желудок сжаться, мне захотелось кого-нибудь треснуть, но всему свое место и время. Я направился к выходу, прицепив на лицо улыбку. Она не подошла. Полагаю, мешались зубы.

С гименеевым гимном

Судьба ведет

Владыку Тронов эмпирейских

Царя Богов в постель

его невесты Геры.

Надо было предупредить их, чтобы не пели именно эту свадебную оду, но возможно, никаких других они и не знали. Тут требуется что-то слегка мелодичное, рассудили они меж собой, должно быть, что-то такое, чтобы каждый мог подхватить...

♦

»И Любовь на золотых крылах, вся сияние, шафер на свадьбе Геры и Зевса...»

♦

Которая, как скажет вам любой, ничем хорошим не кончилась, поскольку Зевс только тем и занимался, что обращался в лебедей и золотые дожди, а Гера насылала чуму на все города, приглянувшиеся мужу. Я поправил венок; ощущения у меня были такие, будто меня ведут на заклание, а не к невесте. Кто отдал этого агнца на заклание? И почему, ради всего святого, я чувствую себя так?

Затем я увидел Федру, ведомую отцом, и выглядела она как Галатея кисти Скифина в храме Гефеста, слева от входа. На фреске она слегка повернула голову, чтобы взглянуть на Пигмалиона, стоящего рядом с открытым ртом и определенно чувствующего себя полным дураком; ее голова чуть наклонена, как будто она только его заметила, но знает, кто это; и она вот-вот что-то скажет — и вы стоите там и ждете, когда же она наконец отверзнет уста. Я любил эту картину, сколько себя помнил, и вот так-то и выглядела Федра; и голова моя болела так, что я едва мог стоять прямо. Возможно, дело было в том, какой спокойной она казалась среди суетящихся гостей; а может быть, во всем виновато сияние факелов, создающем впечатление неофициального заката, на котором она была садящимся солнцем. Определенно она выглядела очень юной в этом освещении, но нисколько не нервной, замотанная в целый тюк тонкой свадебной ткани; мне вспомнилась старая история о диктаторе Писистрате, который вернулся в Афины после изгнания с помощью женщины, наряженной богиней Афиной — золотая пыль покрывала ее волосы, когда она ехала перед ним на золоченой колеснице; городские стражники побросали копья и пали ниц, думая, что это сама Госпожа ведет Писистрата домой.

Флейты умолкли и я вышел вперед, чувствуя себя в точности так же, как в школе, когда мне выпадало декламировать стихи, а я помнил не более трех первых строк. Я попытался взять ее за руку. Кажется, пальца три мне удалось ухватить. Ее отец принялся произносить положенные слова, и я выслушал их, улыбаясь совершенно идиотской улыбкой. Даже ради спасения собственной жизни, я не мог вспомнить свою речь. Уверен, мы бы стояли там по сию пору, если бы не Калликрат, который прошептал мне ее на ухо.

Федра подняла голову и взглянула мне в глаза. Ее лицо казалось ярким, как солнце, и внезапно я почувствовал себя гораздо лучше. Я повел ее в дом. Она споткнулась.

— О Боги, — сказал кто-то. — Она коснулась порога.

Это, разумеется, было худшим из предзнаменований.

— Заткнись, — прошептали ему. — Бога ради, чихните же, кто-нибудь.

— Для этого уже немного поздновато, — возразил первый голос. Засим последовал трубный звук — какой-то доброхот попытался изобразить чих.