ВОСЕМЬ

Большую часть первого дня после отплытия из Пирея я мирно проспал; однако затем я почувствовал ужасную тошноту. Далеко не все афиняне чувствуют себя на корабле лучше, чем на суше, как бы наши комедии не пытались убедить вас в обратном, да и мысль о том, что я направляюсь в не самую дружественную часть Афинской империи, нисколько не облегчала моих мучений.

Чтобы добраться от Афин до Самоса на корабле, требуется пересечь куда как много открытой воды; сперва от Эвбеи до островов Андрос и Тенос, затем напрямую до Икарии (где нас забросали камнями, когда мы сошли на берег набрать воды), а уж затем и к Самосу, который безусловно является самым безотрадным местом из всех, какие мне довелось повидать.

Действительно, некоторые его области примечательно богаты и плодородны — в гораздо большей степени, чем все, чем мы располагаем в Аттике — а большая часть всего остального чрезвычайно хороша для винограда. Но щедрость Зевса ни в коей мере не коснулась населяющих его людей, питающих самые недобрые чувства ко всему остальному миру в целом и к Афинам — в частности. Ключ к понимаю Самоса лежит в ненависти островитян к своим соседям-милетцам, корни которой скрываются за началом времен. Вам, может быть, кажется, что вы ненавидите соседа (это, в конце концов, в человеческой натуре), но иногда ваши мысли все-таки отвлекаются на какие-то другие материи: поразит ли снова грибок ваш виноград и собирается ли персидский царь вторгнутся в Бактрию? С самосцами и милетцами все не так. Именно страх перед милетцами, а вовсе не перед персами, заставил самосцев присоединиться к Афинскому союзу, а когда мы встали на сторону милетцев в какой-то мелкой заварушке в начале войны, они откололись от империи и отправили послов в Спарту. В результате Периклу пришлось лично разбираться с ними, что потребовало долгой и кровавой осады. С тех пор мы им совершенно не симпатичны; к счастью, их отвлекают милетцы. Мне рассказывали, что самосское представление о хорошем времяпровождении — это пригласить друзей и соседей, откупорить амофору-другую вина (кстати, самосское вино напоминает вкусом дубильную жидкость) и метать ножи в шерстяной плащ, поскольку шерсть является основной статьей милетского экспорта.

Наша задача на Самосе заключалась в сборе налогов, и никто не мог сказать, насколько она окажется простой или сложной. Если верить нашему таксиарху, это все равно что собирать яблоки с невысокого дерева; все самосцы, как на подбор, жирные, потому что едят слишком много овечьего сыра, а поскольку их олигархи и демократы беспрерывно грызутся по поводу последнего плана внезапного нападения на Милет, и те и другие только рады предать соперника, открыть ворота города и перерезать горло своему главнокомандующему во сне. С другой стороны, те немногие, кто уже бывал на Самосе с Периклом, рассказывали совершенно другие истории. По их словам, непрекращающаяся война с Милетом сделала этих людей неподатливыми, как кожаный щит, и стоит им укрыться за городскими стенами, ничто не выгонит их наружу, кроме голодной смерти. Кроме того, самосцы очень хороши в обороне укрепленных поселков и городов (опять-таки из-за милетцев) и отличаются неприятной привычкой лить расплавленный свинец на голову каждого, кто подойдет достаточно близко к стенам. Свинца у самосцев просто-таки прорва, добавляли ветераны, они получают его от карийцев в обмен на оливковый жмых и раскрашенную керамику.

Вообще говоря, за первую неделю на острове мы не видели ни единого самосца. Мы были заняты возведением стены. Никто не знал, зачем она нужна, где она должна начинаться и где заканчиваться, какой высоты она будет и какую ее сторону мы будем защищать. Она начиналась посередине виноградника и заканчивалась на пологом склоне холма — не то по основательным стратегическим причинам, не то просто камни кончились. Рассуждение о ее назначении и о том, почему оба ее конца никуда не упираются, занимали нас первые два дня, а потом пошел дождь — по всему выходило, в первый раз со времен диктатора Поликрата. Мне уже случалось участвовать в возведении стен, но таксиарх, кажется, был совершенно убежден, что эта стена потребуется нам очень скоро, хотя и не мог объяснить, зачем; когда значительный ее участок обрушился на третью ночь нашего пребывания на Самосе, приказано было удвоить усилия, и мое отношение к военной службе претерпело некоторое ухудшение.

В конце концов, однако, работы были завершены, и едва последний камень торжественно водрузили на его место, наш отряд получил приказ наполнить мехи водой и выступать в сторону гор, которые на Самосе чрезвычайно высоки и кишат политическими изгнанниками (так здесь величают разбойников), чтобы приступить к сбору налогов в ближайших деревнях. Мы помахали на прощание нашей стене, которую больше никогда не видели, и отправились умирать за родину, буде такая необходимость возникнет.

Когда мы наконец повстречали самосцев, они не предприняли никаких попыток нас убить — им было лет по двенадцать, да и на свой возраст они не тянули. Вместо этого они попробовали продать нам местную керамику и внимание собственных сестер, очень милых девушек, по их утверждению. Мы маршировали, пока не дошли до большой деревни — она, сколько помню, называлась Астипилея — с которой необходимо было взыскать налог.

Астипилея ничем не отличалась от всех прочих деревень на холмах — разбросанные дома, маленький крытый соломой храм и рыночная площадь, отмеченная побитыми стихиями камнями; с тем же успехам она могла располагаться в горах у Паллены или где-нибудь за Филой. Здесь было чуть больше овец и чуть меньше коз, чем в Аттике, а некоторые жители имели не вполне греческую внешность, каковую мои соратники отнесли на счет шашней с персами в те времена, когда остров входил в персидскую сатрапию Иония. И хотя их нельзя было назвать дружелюбными, камнями никто не швырялся, на главной улице не возникла стена щитов, как ожидали некоторые из нас. Вместо этого нас встретил старик, которого мы приняли за представителя деревни, в компании двух скучающих пареньков лет пятнадцати с чрезвычайно тощей овцой на веревке. Как выяснилось, эта овца предназначалась в дар дорогим афинским гостям и была с любовью выбрана лично Полихером для нашего с ним совместного ужина. Наш таксиарх с достоинством поблагодарил старика и тактично поинтересовался насчет налогов.

Этот вопрос вверг старика в искреннюю грусть, как будто он вдруг вспомнил о чем-то таком, о чем изо всех сил пытался забыть.

— К нашему величайшему стыду, братья-афиняне, — сказал он, — у нас больше нет на это денег. Я говорю — больше нет; явись вы в это же время вчера, никаких сложностей не возникло бы. Но, — склонил он голову, — славные друзья мои, эти горы дики и беззаконны. Вон там, — он помахал посохом в общем направлении окружающих нас скал, — живет банда свирепых и порочных разбойников, олигархов, изгнанных за попытку захватить храм Геры два года назад. Этим утром мой дом взломали и дань — десять мин чистого серебра, в точности, как вы приказывали — всю похитили. Мой мальчик, вот этот Клиген, — сказал он, указывая на одного из парней, которые рассматривали собственные сандалии, — попытался воспротивиться, и посмотрите только, что они с ним сделали! — старик энергично ткнул пальцем в крошечную ссадину под левым глазом мальчонки. — Мы люди бедные, — продолжал он. — Эти десять мин — все наше серебро. Нам больше нечего вам дать. И если вы хотите получить эту дань, вам нужно отнять ее у этих воров, бандитов. — Он потряс кулаком уже в другом направлении и тяжело облокотился на посох.

Некоторые мои соратники принялись издавать грубые звуки, но таксиарх, который в этом деле был новичком, приказал всем заткнуться и заверил старика, что уже к закату мы вернем это серебро, если он предоставит нам проводника.

— Самого лучшего в Астипилее, — сказал старик. — Мой мальчик, вот этот Деметрий, — и он отвесил тычка другому парню, — он знает холмы лучше горного козла, и совершенно лишен страха. Он может отвести вас хоть на край земли.

У некоторых из нас возникло ощущение, что в сложившихся обстоятельствах это более чем вероятно, но нам было приказано не возникать, а потому мы не стали возвышать голос. Таксиарх приказал быть готовыми выступать через пять минут и зашел в один из домов, чтобы получить полную информацию по бандитам. Я отправил Зевсика за свежей водой и хлебом, если их можно тут найти, и присел на камень, чтобы дать отдых ногам. Под шлемом у меня скопилось целое ведро пота и я мечтал, чтобы меня оставили в покое.

— Это обещает быть интересным, — сказал кто-то неподалеку. Я оглянулся и увидел Артемидора, одного из тех, кто уже бывал на Самосе. Мы с ним были из одной демы и встречались на фестивалях, но больше я о нем ничего припомнить не мог.

— Ну что, нравится тебе служба, юный Эвполид? — добродушно спросил он. — Немножко отличается о того, о чем разглагольствуют на агоре Клеон и Алкивиад, а?

Я ответил какой-то несмешной шуткой и он оглушительно расхохотался.

— Это неплохо, — сказал он, когда наконец смог взять себя в руки. — Человек с чувством юмора на войне не пропадет. Ты сам поймешь это очень скоро, я думаю.

— Это в каком смысле? — спросил я. Артемидор хихикнул.

— Ты можешь вставить все, что увидишь, в одну из своих пьес, — сказал он, и тут его поразила новая мысль. — Стало быть, мы все окажемся в твоей следующей пьесе? Это было бы неплохо, как ты думаешь?

— Чудесно было бы, — сказал я. — Ты понимаешь, что вообще происходит?

Он ухмыльнулся.

— Как я тебе уже говорил, я бывал тут раньше и знаю этих овцечесов не хуже, чем стихи Гомера. Происходит вот что — они хотят избавиться от тех бандитов в холмах, но трусят сами ими заняться. Кроме того, они не хотят платить налогов, и тут я их понимаю, если хочешь знать мое мнение. Я демократ и к налогам отношусь плохо, кроме как в пользу империи, конечно. Если на то пошло, они же чужеземцы, на что они еще нужны? Так или иначе, они наплели нам с три короба про разбойников, мы отправимся в холмы и там или заблудимся и умрем от жажды, или погибнем от рук бандитов — и тогда деревенские избавятся от необходимости платить налог — или мы перебьем разбойников, что тоже вполне устроит деревенских, но денег мы так и не увидим — нам расскажут, что разбойники где-то их припрятали, никто не знает, где. В итоге мы сдадимся и уберемся отсюда — и все счастливы.