Я уставился на него.

— Бога ради, человече, — произнес я. — Почему ты не скажешь этого таксиарху? Мы же можем погибнуть.

Артемидор покачал головой.

— Сынок, — сказал он. — И ты тоже скоро поймешь, что такова армия. Тут не принято ничего говорить офицерам, потому что, во-первых, они тебе не верят, во-вторых, высовываться вообще неумно, и в-третьих, что в лоб, что по лбу.

— Что ты этим хочешь сказать? — спросил я.

— Я хочу сказать, что раз уж мы все равно здесь, и раз уж с этим ничего поделать нельзя, то почему бы и не продолжать в том же духе? В армии никто не пытается что-то менять; дождись, когда мы вернемся домой и проголосуй за казнь своего начальника. Такова демократия. Не пытайся ее изменить.

— Но это же глупо, — воскликнул я. — Ты совершенно уверен в своих словах? То есть, это же не какие-то слухи, вроде как о той трехгрудой женщине с Андроса, которую видел Эпиник, когда она купалась в реке, и...

Артемидор улыбнулся, продемонстрировав свой последний зуб.

— Совершенно уверен, — сказал он. — Все, что я сказал — правда, чистая, как серебро. Слово в слово, как я слышал от своего брата Каллида. Ты что, хочешь назвать его лжецом?

— Нет, нет, — заверил я его. — Слушай, но может быть мы можем попробовать высказать свои соображения таксиарху?

— Забудь, — сказал Артемидор, и тут вернулся Зевсик с кувшинами воды и огромной черной буханкой, которая обошлась ему, по его словам, в четверть статера. Мы раскололи буханку о камень (она оказалась твердая и ломкая, как пемза), размочили осколки в воде и съели. Когда мы закончили, появился таксиарх и принялся выкрикивать приказы.

Путь в горы оказался долгим даже при том, что мой щит и вещмешок нес Зевсик; солнце палило невыносимо. Даже наш проводник, казалось, начал выдыхаться, поскольку то и дело останавливался и принимался зачем-то оглядываться вокруг. К полудню мы забрались далеко за пределы обрабатываемых земель, и вокруг можно было разглядеть разве что нескольких истощенных овец, торчащих там и сям, будто белые колючие деревца. Поначалу таксиарх отбивал парадный шаг, распевая военные песни, чтобы задать темп; вскоре, однако, он перешел на какой-то праздничный гимн, который затем сменила заупокойная песнь, что-то там о смерти Тезея. Никто не знал слов, и вскоре он уже одиноко гудел себе под нос.

Затем в нас полетели камни. Первый отскочил от земли прямо у ног проводника, который тут же решил, что сейчас самое время вернуться домой. Таксиарх попытался его схватить, но получил в спинную пластину пару небольших камней и свалился наземь. Кто-то что-то кричал, но никто не понимал ни слова — на нас были шлемы, а в шлеме, разумеется, ничего разобрать нельзя — железный факт, который по каким-то причинам недоступен для понимания любого таксиарха (да и главнокомандующего, если уж на то пошло). Тут я увидел, что Аремидор опустился на одно колено и поднял щит над головой; я выхватил свой у Зевсика и поступил так же. Что-то с грохотом в него угодило, и я подумал — благие боги, не иначе как по новой бронзовой заплатке; затем я почувствовал сильный удар по голове и мой плюмаж, на который у нас с Калликратом ушло столько трудов, рассыпался передо мной по земле. Я выпустил копье, чтобы собрать перья, и копье, разумеется, покатилось вниз по склону горы. Я остался на месте, но Зевсик, который пытался втиснуть свое огромное тело за небольшой каменный гребень, подскочил и метнулся за ним, как трехногий пес за зайцем. Я бы не удивился, если бы он принес его назад в зубах.

Кто-то пихнул меня сзади и я заметил, что мы движемся вперед. Таксиарх снова был на ногах, отряхивая плащ, и никто вокруг, кажется, не получил никаких ран. Я догнал Артемидора и сдвинул шлем на затылок. Он сделал то же самое и мы получили возможность поговорить.

— Что творится вообще? — спросил я нервно.

— Может быть, бандиты, — сказал он мрачно, как будто был самим Мильтиадом, окидывающим взглядом вражеский строй. — А может, пара перепуганных овец, я не знаю. Не думаю, что таксиарх очень доволен.

Я смахнул пот с глаз, чувствую страшную слабость в руках.

— И что мы собираемся делать? — спросил я. — То есть — дальше пойдем или как?

— Конечно же, пойдем дальше, — сказал Артемидор. — Ты погоди, вот побываешь в паре настоящих битв. В моей первой битве, помню, мы увидели, как на нас скачут какие-то всадники — пыль стояла столбом, мы пришли в ужас. Я обмочился и даже не заметил этого. Оказалось — наши. Когда мы наконец увидели противника, то уже так устали от всей этой ходьбы вверх-вниз по жаре, что даже не встревожились; рады были, что с ней наконец покончено. Все рано или поздно становится просто рутиной.

Мы шли и шли и на меня навалилась невероятная усталость — даже ноги и те ослабли и мне пришлось повиснуть на плече Зевсика. Вероятно, усталость тоже была нормальным следствием внезапного потрясения, но легче от этого не становилось. Я спросил Артемидора, ждут ли нас еще какие-нибудь неприятности; он порылся в своем богатейшем военном опыте и ответил — нет, вероятно, нет.

Обогнув отрог, мы оказались в узком дефиле — справа над нами нависало тело горы, а слева громоздилось нечто вроде каменной стенки. На горе Парнас есть точно такое же место, и в детстве я часто лежат там под фиговым деревом, воображая, что я афинский военачальник и что отряд глупых спартанцев входит в эту превосходную естественную ловушку. После долгих размышлений я пришел к выводу, что мне следовало разместить тяжелую пехоту в обоих концах прохода, как Леонид при Фермопилах, а легкую расположить на высотах вдоль ущелья, откуда она может забрасывать противника стрелами и дротиками.

Вероятно, мне надо было стать военачальником. Я как раз собирался поделиться этим воспоминанием с Зевсиком, когда что-то негромко ударилось в мой щит, будто первая капля дождя по крыше. Похожие удары зазвучали вдоль всей нашей колонны и мы завертели головами. Затем кто-то упал на колени и поднял щит над головой; тут нам стало понятно, что происходит — нас обстреливали пращники, расположившиеся на склоне горы. На сей раз я не был ошарашен; после изнуряющей скуки предыдущих двух часов происходящее было почти облегчением. Но вот к чему я оказался не готов, так это к камням, полетевшим и с противоположной стороны дефиле. Я сжался как только мог и весь залез под щит. Ничего не происходило, только вокруг звенели под ударами щиты.

— Опусти шлем, идиот, — прошептал мне кто-то на ухо, и тут я вспомнил, что шлем по-прежнему висит у меня на плечах. Я поднял руку и что-то врезалось мне в предплечье. Я выругался, взывая ко всем богам, кого только мог припомнить; затем мне пришло в голову, что удар был не слишком-то силен — я мог шевелить пальцами.

Погоди-ка секундочку, сказала моя душа, что внутри меня, они слишком далеко.

Я поразмыслил минуточку, а затем посмотрел налево. Разумеется, я увидел его на фоне неба — мальчика, лет где-то тринадцати, заряжающего пращу. Он был по крайней мере в шестидесяти шагах от нас, слишком далеко, чтобы причинить сколько-нибудь серьезный вред человеку в доспехах. Внезапно я ощутил себя круглым дураком: афинский тяжеловооруженный пехотинец, ужас греческого мира, прячется за щитом от страшного и совершенно неэффективного обстрела, производимого тринадцатилетним козопасом.

Мои соратники постепенно пришли к тому же заключению, и один из них — чуть раньше прочих. Не помню его имя, но, кажется, он был корабелом по профессии и уж определенно не из тех, кто любит оказываться в дураках. Он поднялся, осторожно положил щит на землю и повернулся лицом к врагу, совершенно как Аякс в «Илиаде».

— Ладно, — прокричал он в сторону горы. — Завязывайте давайте!

Мгновенного эффекта эти слова не оказали, однако постепенно грохот утих и афинские экспедиционные силы восстановили присущий им образцовый порядок. Вот тут мы и приметили вражескую пехоту, опирающуюся на копья в устье дефиле.

Говоря — копья, я слегка преувеличиваю. В основном это были заостренные виноградные подпорки, а у некоторых воинов не было и того. Четыре человека по-братски разделили между собой доспех — у первого был шлем, у второго нагрудник, а двум остальным досталось по наголеннику; прочие щеголяли самодельными плетеными щитами и туниками, и все были босы.

Таксиарх издал громовой клич и мы ринулись в атаку, вопя «Ио Пайан!» во всю мощь глоток. Самосцы метнули копья и бросились наутек, скача по скалам, как овцы. Залп не долетел с хорошим запасом и мы продолжали наступать, задыхающиеся, но счастливые, восстановившие свою честь — чтобы обнаружить, что двое самосцев все еще нас ждут. Только двое, не больше.

Их историю я узнал позже. Один из них, сын земледельца-пехотинца, поскользнулся и подвернул щиколотку, а его любовник остался с ним, чтобы защитить его ценой собственной жизни, если понадобится. В итоге он, во-первых, пришел в совершенное неистовство, а во-вторых, держал в руках одно из немногих настоящих копий во всем отряде. Я и сейчас могу представить его, тыкающего этим копьем в общем направлении таксиарха и взывающего к какому-то никому не известному местному герою.

Ничего бы не произошло, если бы таксиарх не верил сказку об украденных деньгах, как все остальные. А так ему требовался пленник для допроса, и он послал вперед двух человек схватить самосцев. Парень с вывихнутой лодыжкой поразительно быстро оправился и покатился вниз с холма со всей возможной скоростью; но второй, на которого надвигались наши, не мог последовать за ним. Вместо этого, он отпрыгнул у них с дороги и бросился вперед, прямо на меня. Зевсик, почувствовав смертельную опасность, нависшую над его пятью акрами, прыгнул вперед и отчаянно махнул мечом, разнеся плетеный щит и отрубив немного руки. Это была вторая ошибка. Бедный самосец развернулся и ткнул копьем в Зевсика, у которого, разумеется не было щита. Зевсик отшатнулся, запутался в ногах и тяжко рухнул на спину. Самосец занес копье над головой — и я проткнул его.