ДВЕНАДЦАТЬ

Когда был заключен мир, мне было двадцать один год и я был членом сословия всадников — как я не старался, мне не удавалось выжать более четырехсот шестидесяти мер из своих владений, а Солон по причинам, известным ему одному, установил входной порог в верхнее сословие в пятьсот мер — и скоро мне предстояло стать отцом. Я вполне мог рассчитывать на еще тридцать лет жизни или даже больше; члены моей семьи регулярно доживали до шестидесяти, а один двоюродный дедушка дотянул до восьмидесяти четырех, к огромной досаде своих детей. Ничего особенно необычного в том, что мужчина живет отдельно от жены, если может себе это позволить, не было, и помимо слухов я ничего не слышал ни о Федре, ни от нее. Я регулярно посылал ей деньги, но большую часть времени проводил в Паллене.

Дел здесь было столько, что у меня не оставалось времени на праздные мысли. Вы, возможно, заметили, что я всегда интересовался жизнью и временем диктатора Писистрата — сейчас в этом, разумеется, не страшно признаться даже публично — и встретив кого-нибудь, кто мог что-нибудь знать на эту тему, всегда старался его разговорить. Эти беседы в целом укрепляли мою веру в то, что в те времена афиняне обрабатывали гораздо больше Аттики, чем сейчас, благодаря субсидиям и поддержке диктатора. Выходило так, что я должен был выполнить программу Писистрата своими силами и вдохнуть жизнь в заброшенные земли, имея в своем распоряжении только ресурсы, обеспечиваемые моими собственными плодородными участками. Я понакупил и понанимал работников и принялся за горные склоны — за любое место, где находилось достаточно почвы, чтоб можно было испачкать ноготь.

Оглядываясь назад, эту затею легко признать абсурдной, но я был молод и только и искал, чего бы совершить, раз уж я повернулся к комедии спиной. Мы вырубали террасы там, где даже козы боялись показываться, соскребали почву в корзины и спускали на веревках к ее новому месту службы. Мы строили дамбы, подобные стенам Вавилона, только для того, чтобы побудить ничтожные струйки воды сочиться в требуемом направлении, но единственной влагой, достаточно регулярно орошавшей мою землю, был наш пот. До сих пор страшно вспомнить, сколько денег и припасов я потратил, пытаясь отвоевать несколько акров земли на склонах Парнаса и Гимета, но тогда я был полон решимости завершить начатое. В конце концов так и вышло — виноград и оливы были посажены, а мы получили наконец возможность присесть и насладиться зрелищем их увядания и гибели. Из двенадцати акров террас, выгрызенных нами на склонах гор, до наших дней дожили только четыре.

Пока я дурачился описанным образом, Федра родила ребенка — и после всех волнений это оказалась всего лишь девочка. Федра назвала ее Клеопатрой — «Папочкиной гордостью и радостью»; ее чувство юмора ничуть не улучшилось со временем — и отдала ее одной из женщин отца. Я не пришел посмотреть на нее, конечно; я по-прежнему считал, что ребенок не мой. Калликрат, однако, сходил к ней, прихватив маленький сундучок  украшений из золота и лазурита, купленных на его собственные средства. Его жена была бесплодна, но он отказался разводиться с ней. Когда он в очередной раз пришел навестить меня, то не преминул рассказать, как похожа на меня маленькая Клеопатра, но я не хотел ничего знать и сказал, что он, вероятно, прав — такая же лысая, с идиотской ухмылкой и ужасной сыпью. Больше он ее не упоминал.

Только после смерти Клеона я обнаружил, что он использовал свое влияние, чтобы я не попадал в армейские списки. Я был совершенно потрясен, поскольку не мог измыслить ни одной причины, по которой у него могло возникнуть желание мне помочь. Конечно, время от времени я гадал, отчего меня призвали всего единожды, но списывал это на свою удачливость. Клеоним-Стервятник, однако, который и открыл мне правду при случайной встрече в Паллене, сказал — напротив, ты нравился Клеону, а кроме того, ты был единственным поэтом в Афинах, которого он мог хоть с какой-то вероятностью привлечь на свою сторону.

— То есть, разумеется, пока ты еще был поэтом, — сказал он, грея свои огромные руки у моего очага. — До того ужасного случая.

Я расхохотался — тогда это уже было легко.

— Выходит, он ошибался, — сказал я весело. — Никто не может быть прав всегда.

— Я не так в этом уверен, — ответил Клеоним. — Лично я считаю, что все комедиографы поголовно — грязь на лице земли, и чем раньше вы все окажетесь на серебряных рудниках, тем лучше. Но Клеон думал иначе. Ему нравилась комедия — он, бывало, говорил, что всякий раз, как его выставляют на посмешище, он получает еще несколько тысяч голосов, поскольку люди перестают рассматривать его как угрозу. Ну и сами себе дураки, конечно.

— Но он добился приговора Аристофану, — заметил я.

— Сдается мне, ты это одобрил.

— Убийство бы одобрил, да, — сказал я, подливая ему вина. — Приговор — нет. Это был ужасный поступок. Нечестивый.

— Что ж, — пробулькал Клеоним сквозь вино. — Все совершают ошибки. В любом случае, дело было не в шутках на его счет. Сын Филиппа связался с некоторыми чрезвычайно гнусными типами. Ну, ты знаешь — длинные волосы, отороченные овчиной сапоги для верховой езды, уроки ораторского искусства и краткие визиты в Спарту, когда никто не смотрит.

— Опять этот ваш Великий Заговор? Я полагал, что эта история придумана исключительно для Собрания.

— О да, о да, конечно, — печально сказал Клеоним. — Но мы отклоняемся от темы. Клеон думал, что ты хороший поэт, Эвполид, а разбираться в этих материях было его ремеслом. И ты можешь быть бездарным драматургом, а я — мерзким старикашкой. Но мне, как и Клеону, небезразлична демократия, юноша; если бы не такие подонки, как мы с ним, ты бы не руку тянул в Собрании, а слушал приказы царя, — он поставил чашу и наклонился вперед, как будто собирался навалиться на меня и раздавить.

— Ты нам должен, — сказал он, — как если бы эти твои новые поля были сплошь утыканы нашими закладными камнями. Не хочу, чтобы ты об этом забывал.

— Убирайся из моего дома, — произнес я неуверенно. Клеоним улыбнулся.

— Меня, бывало, вышвыривали и из домов получше этого, — добродушно ответил он и откинулся в кресле. — Я не угрожаю тебе, — продолжил он. — Будь это так, ты бы заметил, уж поверь мне. На самом деле я тебя подбадриваю. Начни писать снова — это все, о чем я прошу. Может быть, твои друзья еще увидят, как ты получишь хор.

— Спасибо, — сказал я, — но с этим покончено.

— Ну что ж, очень жаль. Впрочем, забудь. — Клеоним поднялся. — Не трудись уведомить меня, если вдруг передумаешь. Кстати, — добавил он, — насчет кое-чего ты был прав.

— Чего именно?

— Клеон в тебе ошибся. Он думал, у тебя хватило мозгов догадаться, что это он подарил тебе «Стратега», той ночью, когда ты пришел повидаться с архонтом. Я тоже так думал. Жаль.

Он выкатился из дома, взобрался на лошадь и поехал в сторону Города, оставив меня с ощущением, что он высморкался мне в волосы.

♦

После всего этого я совершенно не удивился, когда примерно месяц спустя меня вызвали в Пританию. По дороге я гадал, что это может быть такое, и решил, что наказание за неблагодарность. Добравшись до ворот, я пришел к мысли, что пришел мой черед, видимо, оплачивать постройку корабля или (более вероятно) — чей-то хор. Проходя мимо Театра, я молил Диониса спасти меня от необходимости оплачивать последнюю пьесу Аристофана.

Я просидел на ступеньках около часа, ожидая вызова в Совет, и пока я сидел, мимо прошел человек, которого я как будто откуда-то знал. Я улыбнулся ему, пытаясь припомнить имя.

— Привет, Эвполид, — весело сказал он. — Как твои новые террасы?

— Могло быть хуже, — ответил я. Лицо его было определенно мне знакомо — длинное и узкое, с большим носом и коротко остриженной бородой. Судя по седине — от тридцати пяти до сорока. — Не стоили они усилий, конечно, но с другой стороны — а что их стоит?

Он рассмеялся.

— Вот это верно, — сказал он. — Тебя куда-то отправляют, значит?

— Мне об этом известно не больше, чем тебе, — ответил я. — Или это, или трирема, или болиголов, само собой.

Он ухмыльнулся.

— Не стоит беспокоится, — сказал он. — Нынче мы казним только военачальников. В любом случае, удачи тебе.

Он помахал и ловко поскакал вниз по ступеням. И как только он упомянул военачальников, я понял, что говорю с прославленным Демосфеном, партнером Клеона при Пилосе. Я поразился, что он вообще меня узнал, не говоря уж о том, что может быть осведомлен о террасах, поскольку мы никогда с ним не разговаривали, насколько я помнил — а даже я не забыл бы беседы с Демосфеном.

Тут меня пригласили войти и ладони мои начали потеть. Непонятно с чего я вообразил, что предстану перед Советом в полном составе и должен буду отвечать на вопросы, сыплющиеся со всех сторон, и потому испытал огромное облегчение и никакого разочарования, оказавшись в комнатке размером примерно с кладовку бедняка. Там сидел человек, которого я знал, сосед из Фреарр, и я решил, что он тоже ждет приема.

— Привет, Мнесархид, — сказал я. — Тебя тоже вызвали?

— Не тупи, — ответил он. — Я член Совета. Ты вообще слушаешь, что тебе люди говорят?

Тут, когда он это сказал, я припомнил, что его имя выкликали на этот год. Я широко улыбнулся и поздравил его. Он поблагодарил.

— Ну что ж, юный Эвполид, — сказал он тоном, которым начинают говорить даже нормальные люди, когда на них сваливаются нежеланные общественные обязанности. — Рад сообщить тебе, что ты избран для участия в грядущей миссии в Фессалию.

— Какой еще миссии в Фессалию? Я думал, со всем этим теперь покончено.

— Текущие события, — сказал Мнесархид, — диктуют необходимость контактов с нынешним фессалийским режимом на самом высоком уровне.

— Понимаю, — я чувствовал его недовольство, однако никак не мог заставить себя принять Мнесархида в этой новой роли советника всерьез; последний наш разговор касался наилучшего способа перепревания навоза, и тоже был очень скучным. — И что же ты от меня хочешь?