Но клянусь Богами, все эти десятки тысяч человек, не занятых ничем, кроме разговоров, превратили Город в интересное, хоть и тесноватое, место для жизни. Возможно, это преувеличение, на которые горазда детская память, но я клянусь, что Город гудел, как улей — куда бы вы не пошли, везде кипели беседы. В отсутствии всякой работу и при небольших деньгах единственным доступным удовольствием стали словопрения. Если и бывало когда-либо время и место для комического поэта, то именно тогда — ибо единственными темами для разговоров, за некоторыми незначительными исключениями, были политика и война — а это и есть сама суть Комедии.

Когда спартанцы, сполна насладившись уничтожением наших посевов, убирались восвояси, а афинский флот после сходных деяний в Мессении и Лаконии возвращался в порт, мы разбредались по домам, чтобы посмотреть, что в этом году было сожжено и выкорчевано, и посеять озимый ячмень. Трудно поверить, но мы каждый год вспахивали землю и высаживали лозу, в надежде, что в следующем году вторжения не будет. Думаю, это достаточно ясно указывает на то, что никому даже в голову не приходило, что мы можем проиграть войну; худшее, что нас ожидало — это еще одна встреча всех со всеми в стенах Города и продолжение бесед и дискуссий. В те дни мы, афиняне, знали, что нет ничего такого, чего мы не можем достичь, а наши амбиции не знали пределов; мы были обречены не только покорить рано или поздно все земные народы, но и получить исчерпывающие ответы на все мыслимые вопросы — все можно решить и объяснить, дайте нам только достаточно времени для раздумий и разговоров. Коротко говоря, нам всегда было чем заняться и чего ожидать — разумеется, чего-то нового и чудесного — и тот факт, что в ожидании нам предстоит все ковырять и ковырять те же крохотные участки земли, на которых наши предки урабатывали себя до смерти, оставался незамеченным в общем радостном возбуждении. Помню, как-то раз, когда Город был полон народа, в Афины приехал некий скифский знатный изгнанник — это было за много лет до войны, в обычный рыночный день — и он не мог поверить, что слышит то, что он слышит. Он слушал о том, что после того, как мы покончим с персами, то сможем завоевать Египет; и что разобраться, переживает ли Душа момент смерти тела, очень просто, выстроив аналогии с такими вещами как огонь или музыкальные инструменты; в конце концов он не выдержал и разразился хохотом прямо посреди агоры. Разумеется, его спутники-афиняне ужасно смутились и не знали, куда девать глаза, но варвар тотчас же извинился за свое неподобающее поведение.

— Простите, — сказал он. — Но я просто-напросто не мог сдержать смеха. Вы, афиняне, невероятно странный народ.

— А что такое? — спросили его озадаченные хозяева. — Что ты нашел в нас такого странного?

— Ну, — сказал скиф, — вот вы все тут толпитесь, деля между собой мир, ловко разъясняете чудеса небес и оправдываете существование бессмертных богов, но при всем при том первым делом с утра вы выливаете друг другу на голову ночные горшки. Так что пока вы расхаживаете с головой в небесах и бессмертными душами в эфире, ваши ноги по щиколотку утопают в дерьме, и достаточно простого дождя, чтобы превратить этот блистательный город в неприспособленное для жизни место. У меня дома никому не приходит в голову взять и захватить соседнюю долину; мы понятия не имеем, правда ли дождь объясняется воздействием солнца на воды океана, или нет; но у нас хватает ума выносить наши экскременты за пределы лагеря и сваливать их там, где они никому не мешают.

Хотел бы я знать, что ответили афиняне; полагаю, это был блестящий ответ, потому что смысл этой истории в том, чтобы показать, насколько мы превосходим все прочие расы. Но она имела продолжение, которое тоже имеет отдаленное отношение к делу — и поскольку я сейчас в настроении рассказывать истории, вам придется потерпеть еще какое-то время.

Этот самый скиф, пока жил в Афинах, завел шашни с женой одного из граждан. Ее звали Миррина, а мужа ее — Эвергет; это был человек чрезвычайно прямой, набожный и, надо полагать, совершенно невыносимый в быту, и потому трудно винить его жену за то, что она искала утешения на стороне.

Так или иначе, в один прекрасный день скиф нанес ей визит, будучи уверенным в том, что Эвергет не вернется из Собрания по крайней мере до полудня. Он принес небольшой кувшинчик дорогих сирийских духов в качестве подарка. Только он успел скинуть плащ и тунику и как раз вступил в борьбу с ремешками сандалий, как вдруг дверь распахнулась и появился Эвергет. Собрание отменили из-за дурных предзнаменований — кажется, самка хорька разродилась под алтарем храма Гефеста — и он поспешил домой, чтобы совершить необходимые жертвоприношения.

Он был изрядно потрясен видом крупного голого незнакомца, стоящего посреди его дома и, вероятно, позволил себе несколько весьма крепких выражений. Но скиф быстро соображал, а о набожности Эвергета знал от Миррины. Поэтому он выпрямился в полный рост (среди скифов много высоких, а этот скиф был выше большинства своих соплеменников), сурово нахмурился и заорал:

— Как смеешь ты врываться сюда вот так?

Эвергета это озадачился, и на секунду он даже подумал, что ошибся дверью. Однако вид собственной жены, стоящей рядом с незнакомцем, пытаясь застегнуть брошь, подсказал ему, что все-таки не ошибся.

— Мне это нравится, — сказал он. — Ты кем себя вообразил — богом всемогущим?

Скиф как раз лихорадочно подыскивал нужные слова, и вопрос антагониста пришелся ему как нельзя кстати.

— Да, — ответил он.

Эвергет моргнул.

— Что ты сказал? — спросил он.

— Ты настолько же слеп, насколько нечестив? — сказал скиф. — Ты не видишь, что я — Зевс?

Эвергету понадобилось какое-то время, чтобы переварить эту мысль, но затем он поверил в нее всей душой. В конце концов, согласно легендам Зевс только и делает, что запрыгивает в постели к смертным, с результатами в виде Сарпедона, Персея и славного Геракла. Эвергет, человек наивный и доверчивый, был гораздо больше готов поверить в то, что его благочестивая жизнь была вознаграждена визитом Великого Прелюбодея, чем в то, что жена завела любовника. Промедлив примерно одну семьдесят пятую секунды, он рухнул на колени, охваченный религиозным трепетом.

Миррина была девочкой сообразительной и поняла, что это выгодное положение не продлится долго. В конце концов, Бог должен быть способен творить чудеса — например, наполнить комнату цветами или заставить источник забить из пола — и он никак не мог просто накинуть тунику и плащ и выйти вон. Тут она вспомнила о флаконе духов. Пока ее муж истово молился скифу, она зашла ему за спину и изо всех сил треснула его по башке этим кувшинчиком. Эвергет, разумеется, погас, как лампа на ветру, а скиф схватил одежки и был таков. Несколько минут спустя Эвергет очнулся и сел, сжимая голову и постанывая. Все лицо его было покрыто кровью, смешанной с дорогими сирийскими духами, и он был совершенно дезориентирован.

— Что произошло? — спросил он.

— Идиот, — отвечала жена. — Тебя же ударила молния.

— Молния? — переспросил Эвергет. И все вспомнил. — Значит, бог и в самом деле был здесь?

— Был, — ответила Миррина. — И ты оскорбил его, так что он поразил тебя молнией. Я была в ужасе.

Эвергет глубоко вздохнул и, разумеется, учуял духи.

— Что это за странный запах? — спросил он.

— В твоем доме побывал бог, а ты задаешь такие вопросы? — ответила Миррина.

Тотчас же Эвергет поковылял готовиться к жертвоприношению, а потом до самой смерти клялся, что видел бога. И когда девять месяцев спустя его жена принесла сына, не было более гордого мужа во всех Афинах. Он назвал сына Диогеном (что означает Сын Зевса) и распорядился написать на стене внутренней комнаты фреску с Ледой и Лебедем, причем Леда выглядела в точности, как Миррина. К несчастью, удар по голове не прошел даром и довольно скоро Эвергет скончался, но это было, возможно, к добру; сын его оказался совсем не подобен Зевсу, удача покинула семью, потомки Диогена к тому моменту, когда я свел знакомство с одним из них, скатились до положения гребцов и присяжных. Так или иначе, но остатки святилища, который в память о том событии Эвергет возвел на своей земле недалеко от Паленны, можно видеть и по сей день; во времена моего детства это маленький храм считался местной достопримечательностью. Несколько лет спустя, однако, крышу с него сорвало штормом, а люди потихоньку растаскали стены на починку амбаров и заборов, так что к настоящему моменту уцелели только освященная ограда и собственно алтарь.