— Да, неплохо бы... — вяло поддержал я разговор. Рыжего как вилами подбросило.

— Ты знаешь, как я живу?! В пригороде Луганска — домина с садом! Маманя, батяня да мы с братухой... В саду — яблоки, вишни, эти — как их? — черешни! Чё ещё надо, а? Поросята есть, гуси, утки... Курей — пропасть! Ну, чё ещё надо? Мотоцикл «Урал»! Ну, чё ещё надо, а? В хате два телека — цветной один, маг за триста пятьдесят, два холодильника! Ну, чё ещё надо, а? Ну, чё?..

Рыжий уже подпрыгивал. Одеяло от резких движений упало на пол. «Чёрт-те что, — подумал я, — он, наверное, не только желудком страдает…»

— Ну, чё ещё надо? — в очередной раз вскрикнул Пашка. — Приканаю с пахоты домой: маманя, на стол мечи! На столе — глаза в разбег: чё тока нет. Батяня графинчик достанет: ну чё, Пашка, выпьешь? Конечно, говорю, батяня, какой базар! А как вдаришь да — на скачки в клуб... Эх, и жизь была!..

Рыжий раскраснелся и чуть не всхлипывал от воспоминаний. Не успел я как-нибудь ответить на его тираду, как дверь нашей палаты отворилась, вошёл невысокий черноволосый парень.

— Здравствуйте, ребята! Меня вот к вам подселили. Можно?

— Давай, давай, — ответил я, — устраивайся на любой плацкарте.

Новичок выбрал койку с Пашкиной стороны и сел. Рыжий, замолкнув, с минуту таращил на него свои серые пуговки и потом принялся за свою методу:

— Как кличут-то? Какой призыв? Откуда родом?..

— Зовут Борисом. Девять месяцев уже отслужил. Сам из Новосибирска. А вы?

Познакомились.

Пока Борис расправлял постель, я его рассмотрел подробнее. Глаза — умные, лицо, особенно по сравнению с Пашкиным, радовало правильностью черт, только было бледноватым. Ростом невысок и размахом плеч не поражал. Последнее, что я заметил — томик Чехова, который Борис положил под подушку...

Разбудил меня часа через два голос медсестрички — пора идти на уколы.

Первые дни в лазарете слились в сплошной сон, обеды-ужины, уколы-таблетки…

Организм медленно, но верно выздоравливал от болезни и приходил в себя, восстанавливался после напряжённого угнетающего казарменного быта. Жизнь без команд, тотальной агрессии, жёсткого удушающего распорядка казалась райской, и так сладко мечталось, что она будет и будет длиться. Даже назойливая болтовня рыжего Пашки почти не раздражала.

— Слышь, чуваки, — сказал-предложил он как-то после обеда, когда мы опять валялись и блаженствовали по своим постелям, — давайте о гражданке побазарим, а? Давайте об этом, ну, о бабах, короче. Ну, у кого как было там в первый раз и всё такое прочее. Давайте, а?

Борис отложил книгу. Я — тетрадку, в которой писал письмо матери. Предложение надо было обдумать. Но рыжий терпением не отличался.

— Замётано! Я — первый, — рубанул он и, усевшись на постели по-турецки и подложив подушку под свою тощую спину, взахлёб начал.

Отмучил я восьмилетку, приваливаю домой и базарю:

— Всё, батяня, я на пахоту пойду!

Ну, тут охи-вздохи, маманя — в слёзы, но я, как кремень. Батяня пристроил меня к себе, на мясокомбинат. Работёнка — кайфовая: весы такие громадные, сижу я, значит, баки с мясом вешаю да два раза в месячишко к кассе бегаю. Лафа! Один раз, помню, объявили очередной перекур, а я не курю. Сижу, значит, на своём стуле и яблоко хаваю. Вдруг слышу сзади:

— Ты чё один балдеешь?

Секу — кадра стоит: волосы светлые из-под косынки до самых плеч, брюки-клёш и халатик белый, как положено. Клёвая вся из себя!

— А чё, — спрашиваю, — с кем я балдеть буду?

— А ты, — спрашивает, — не Андрея Фомича сын?

— Евонный, — говорю, — и есть, а чё?..

Ну, короче, то да сё, о том, об этом базарим. Её Глашей, оказалось, звать. Понравилась она мне — жуть! Базарю:

— Смотаемся в киношку вечером?

— Давай, — соглашается и адресок даёт.

А тут перекур кончился, она к себе — в фасовочный цех.

Приканал я домой, сполоснулся, хавать начал, а сам всё о ней думаю. В первый раз так деваха понравилась. Для балдежа вдарил я рюмашечку, да вторую и — к её хате. Одет ништяк: волосы под битлов, брючата чёрные, клёш двадцать пять на тридцать, рубашечка нейлоновая.

Она недалеко от меня жила, на соседней улице. Там у нас целый район — хаты с садами и палисадниками. Подваливаю, короче, а она сидит на лавочке у ворот и меня ожидает. Ну, повалили мы с ней в кино. Не помню, чё в тот раз крутили. Сижу я рядом, думаю: дурак буду, если щас не залапаю — самый момент. А у меня за этим делом никогда не заржавеет. Сижу, значит, на неё смотрю, а потом взял и руку на её руку — р-р-р-раз! Она сперва дёрнулась, потом ничё. Ну, я — дальше-больше. Тут ещё под этим делом (Рыжий щёлкнул себя по кадыку). Руку ей на коленку положил — молчит! А меня, серьёзно, в пот бросило. Секу, рука у меня горячая, а кожа у неё холодная-холодная, ну — лёд. Думаю: точно сёдни моей станет. Наглел я, наглел, а она вдруг тихо так:

— Не надо, Паш, а?

Фу-ты, думаю, ломается ещё! Но лапу убрал.

Картина кончилась, пошёл провожать. Я, конечно, не молчу, про битлов базарю, про то, что записей у меня до чёртиков. Она:

— Вот бы послушать!

— Придёшь, — базарю, — ко мне, послушаешь.

Коло хаты ёйной стоим. Поздно уже. Чёрт с ним, думаю, засосать хоть. Ну, стоим. Я — р-р-р-раз! — её за плечи. Она ничего — молчит. Ну, я её тогда к себе и — присосался. А она мне:

— Зачем же так сразу-то?

— А затем, — базарю, — чтоб веселей жить было!

И ещё раз засосал...

Побалдели ещё, я уж совсем втемнях домой отвалил.

И пошло у нас. На пахоте рядом и вечерами вместе. Ну, там, то в кино иль на скачки в клуб, то так просто кантуемся, на улице. И знаете, раньше одна мысля была — добиться всего и отвалить, а потом как-то на другой бок переворачиваться всё стало. Даже до того дошло, что знаю: вот в любой момент захочу и моей станет, а сам же тяну резину. Ну, целую, конечно, оглаживаю, а насчёт этого — ни-ни.

Раз, помню, приканали к нам в первый раз. Я её с маманей познакомил, с братухой — батяню-то она по работе знала. А братуха у меня уж мужиком был: двадцать два года, волосы кудрями и на гитаре мастак. Баб этих у него — море.

Он вокруг Глаши сразу ла-ла-ла. А мне чё? Пускай, думаю. Потом свалили мы с Глашей в мою комнату. Я дверь закрыл на задвижку, врубил битлов и сел к ней на кровать. Ну, тут, само собой, облапил, сосать начал. Она вдруг как обхватила меня, прижалась вся и шепчет:

— Ты меня любишь?

Я, конечно, — люблю! — базарю. Да оно и в самом деле так было. А она целует меня, жмётся. Короче, дело за мной только. Я уж тоже завертелся, чё-то расстёгивать у ней начал. Руки дрожат...

И тут — надо же! — плёнка кончилась. Я пока другую катушку ставил, вроде утихнул. Да и она тоже. Потом как-то не то уж... Посидели ещё да в кино повалили...

Рыжий замолчал и, глядя в пол, по инерции ещё шевелил губами. Выражение лица у него было даже какое-то умильное: он, казалось, вот-вот слезу пустит.

— А дальше? — спросил Борис.

— Чё дальше? Ничё, — неожиданно поскучнел Пашка . — Так до дня рождения моего тянулось. А он аккурат у меня на 31 декабря приходится. Ну вот, я её, конечно, пригласил.

Гостей там всяких собралось: братуха назвал, батяня. Водяры разной накупили, краснухи, да ещё своё зелье поспело, короче — море. Глаша в тот вечер была — блеск! Платье розовое, короткое, капрончик на ногах, волосы под ленточкой...

Ну, тут маг вовсю орёт, ёлка светится, веселье кругом, Глаша рядом сидит и руку мне на плечо положила, а мне — восемнадцать тряпнуло. Ну, я от кайфа-то и давай одну за другой опрокидывать. Забалдел — страшно. Помню, Глаша уже обнимает меня, целует, чё-то про братуху базарит. Потом я ещё стакан вдарил и — отрубился...

Пашка опять замолк. Хотя как-то не хотелось верить, даже как-то обидно было верить, что его могла полюбить красивая девчонка, но он так увлечённо расписывал...

— Ну! — не выдержал теперь я. — Не тяни душу, рассказывай.

Утром очухался — лежу на койке в большой комнате. Голова трещит, бока болят, всего выворачивает. Ничё не помню! В хате тихо, все свалили куда-то. Глядь, на столе графин с чем-то жёлтым стоит. Думал — квас и хватанул прям из горла. А там — горилка закрашенная. Сперва муторно стало, а потом ничё: кайф словил. Башка соображать чё-то начала. Думаю, как же я вчера Глашу-то проводил? Может, обидел чем? Может, наглел? Ничё не помню!

Но настроение уже балдёжней стало. Пойду, думаю, пока битлов послушаю. В свою комнату — торк. Закрыто. Я ещё не врубился и другой раз изо всей силы — торк. Задвижка выскочила (Рыжий запнулся), секу, в моей постели братуха с Глашей лежат... Обнявшись...

Признаюсь, меня поразил финал рассказа, да и Бориса, видно, тоже.

— Так что же ты сделал? — осторожно спросил он.

Пашка резко повернулся к нему.

— А ты бы чё на моём месте сделал, а? Ну, чё?.. Чё, думаешь, я из-за какой-то на братуху родного обижаться буду? Да их — море, а братуха-то один у меня! Он же один, братуха-то!

Рыжий откинулся на подушку. Мы с Борисом не знали, то ли посочувствовать ему, то ли, наоборот, обозвать идиотом. С одной стороны, действительно, стоит ли из-за такой убиваться? Но, с другой, если бы мой родной брат так по-сволочному поступил, я ему уж по лицу точно бы ударил...

Впрочем, брата у меня нет, так что Бог его знает...

— А клёвая она была, — с тоской вздохнул Пашка, — вспоминается часто.

Надо было что-нибудь сказать, но говорить не хотелось. Ну его, расслюнявился!

Рыжий долго сопел в тишине.

— Ну что? Теперь мне рассказывать? — спросил Борис.

— Давай, — отозвался я.

— У меня попроще было, — начал Борис, повыше устраиваясь на постели, — а может, и сложнее. Это с какой стороны посмотреть.

Началось это, когда я учился на третьем курсе института, под Новый год. До этого, если откровенно, в жизни моей ничего такого не было. Я случайно попал в малознакомую мне компанию. Предновогодний вечер, как сейчас помню, был отменным — со снегом, с морозцем.

Я шёл с бутылкой шампанского под мышкой сквозь уличную по-праздничному возбуждённую толпу и вдруг подумал: «А зачем я туда иду? Не лучше ли в одиночестве провести эту чудную ночь?» Но, слава Богу, лень было возвращаться в свою келью.