Кто-то кидает булыжник. Он попадает солдату в голову, и тот падает. Удар не был сильным, и человек двигается, но парней охватывает на короткое мгновение шок. Бар-Аво видит, как он со стоном держится за голову. Вид неприятный, но в то же время возбуждающий. Что-то произойдет, все его тело ощущает это. Солдаты начинают выкрикивать злые отрывистые команды. Парни не понимают, потому что у солдат очень грубый акцент, и слова их — не арамейские и не еврейские.

Бар-Аво чувствует себя еще более сильным, и кровь разливается по всему телу, будто его сердце знает, для чего существует настоящий мужчина. Сейчас он будет мужчиной, здесь, без разницы — отцовством или нет. Солдаты начинают приближаться, держась вместе фалангой. Гийора мчится на солдат, рыча и кидая булыжники обеими руками, и он попадает в одного солдата, и тот падает, и линия фаланги редеет, потому что один из них решает броситься за обидчиком, хотя командир кричит на него, чтобы тот вернулся и не был идиотом.

Бар-Аво кричит, смеется и хватает руку друга, и они бегут, меняя резко направление, а кровь бурлит, и все тело поет и наполняется страхом и радостью, как у малыша, с которым играет отец, притворяющийся чудовищем. Они весело гикают, пробираясь между ларьков, карабкаясь по кучам бревен и досок, цепляясь за подлокотники и трубы на бегу, хватая грязь и осколки посуды и швыряя их в солдат. Похожее ощущение на то, когда с девушкой, хотя у них не было ничего подобного до того, но каким-то образом они уже знали, что делать.

Я’ир первым зажигает соломенный факел и бросает его в солдат вместе с кувшином масла, и огонь разбрызгивается по ногам солдат, вызвав их злой рев. Он смеется, услышав их крики, широко ухмылясь, а другие издают возгласы одобрения и начинают искать все, что можно поджечь и кинуть.

И теперь улица превращается в битву. Солдаты идут вперед, и парни отступают, но с каждым отступлением они причиняют все больше и больше урона врагу, и солдаты все больше становятся измотанными, а парни все глубже забираются в улочки, где им знакомы все, и каждый сможет укрыть их. Бар-Аво и Гийора протискиваются сквозь крохотную щель между домами портнихи Шуламит и продавца специй Закаи, сквозь совсем несуществующую щель, в ширину которой смогут пролезть лишь их худые тела, и ложатся они на мгновение на землю, отдыхая от смеха, страха и напряжения.

Они вскарабкиваются на крышу. Бар-Аво обнажает свой зад солдатам. Вся улица покрывается хохотом и криками. Три девушки, сидящие на другой крыше, наблюдают за битвой, шепчась друг с дружкой и хихикая. Парни замечают их и начинают выкаблучиваться. Гийора делает сальто назад, приземлившись на ноги, пока остальные парни внизу кидают горшки и бутылки. Девушки хлопают в ладони и кричат: комментарии парням о том, где находятся солдаты, восхищения его прыжком, раздражения о приближающихся отрядах.

Происходящее стремительно, как удар ножа, превращается из комедии в жестокую расправу и назад. Один из горящих кувшинов с маслом попадает в солдата: загораются рука и нога, и он кричит ужасным криком, и его товарищи накрывают его одеялом, чтобы сбить пламя, и он продолжает ныть от боли, когда его уносят прочь. Парень с рыжими волосами пойман солдатами, и, пытаясь удержать его, один из них выхватывает меч и срезает, каким-то образом, неуклюжей борьбой, три пальца парня, и тот, окровавленный, взвывает.

Бар-Аво пробирается между домами, когда выскакивает наружу напуганный огнем козел и сбивает его на землю, и друзья смеются, тычут пальцами и весело воют. Он поднимается. Он слегка уязвлен случившимся, и он решает, чтобы все забылось его геройским поступком, и заманивает язвительными насмешками солдат в аллею, затем влезает с помощью друзей по стене, а другие с крыши закидывают солдат гнилыми фруктами, притащенными с рынка.

У этой битвы нет конца. Так все продолжается до прихода ночи, когда солдаты внезапными бросками захватывают нескольких молодых людей, а в ответ парни опять кидают камни, иногда горящие предметы, укрываясь в домах и выкрикивая оскорбительные кличи. Загораются сараи, и все смотрят на пламя, зачарованные медленным рассыпанием сооружений, обрушивающихся внутрь. Сражения выдыхаются перед рассветом, а Бар-Аво все еще не пойман.

Это был для него отличный бунт. Он был одним из тех, кто кидал горящие бутылки, и его не поймали, хотя солдаты в один момент схватили его за ногу, а в другой момент он взобрался по стене и увидел поджидающего его солдата с красной орущей рожей. Потом он и Гийора спаслись наверх через одно место на крыше коровника, которое они тут же закрыли соломой так, что солдаты не смогли найти место их спасения. Гийора смеялся так сильно, что упал на колени и едва не провалился назад с крыши.

Девушки наблюдали за ними и притворялись, что их охраняют они, хотя девушки могли легко уйти и спуститься вниз, но все это время оставались наверху, притворяясь защищенными. А после заката, когда день потемнел, небо стало из яркоцветного черным, и зашумели ночные звуки гор, солдаты, крадучись вернулись в бараки. Они утащили с собой пару захваченных, но они уходили хмурыми и почти без ничего, и тогда парни насмешливо замяукали им вдогонку, а девушки зашептали: «Вы победили, вы на самом деле победили». Две пары рук обхватили пояс Бар-Аво в ту ночь, и два сладких податливых тела прижались к нему, и девушки были не прочь разделить его между собой, когда наступила ночь, и их жаркие рты нашли его готовым отозваться им.

Это его первый бунт, и он кажется таким далеким от смерти, что невозможно ее представить. Когда он просыпается утром, его голова чиста и свежа, и он чувствует, как будто Бог сделал так, что солнце поднялось в его голове, и он опять хочет этого ощущения, и опять, и опять, и жаждет всем его сердцем, чтобы каждый день был бы днем карабканий, криков и забрасываний, и навоза, и козлов, и прыжков на крыше, и кувшинов с маслом, и чтобы каждая ночь была бы ночью такой, как прошедшая — сладкая, теплая, и каждое утро всей его жизни было бы этим голубым сияющим рассветом.

Его заметили. Его хитрость и его отвагу, и его бойцовский пыл — последнее более всего. Мужчины старше возрастом, мужчины, помнящие прошлое, и чьи отцы никогда не сдались бы в битве, даже после выпавшего из стены камня и вошедших в цитадель римлян, те люди смотрели на бунтовщиков и выбирали выделяющихся из всей толпы.

Есть такой человек Ав-Рахам, который сидит на рынке почти каждое утро, отпивая из дымящейся миски. У него небольшой живот, и редкие волосы на голове, но глаза проницательны и хитры, и люди все утро тянутся к нему с вопросами и просьбами. Он — тот, кто знает, куда делись повозки с пшеницой, украденной у римлян. Друзья его — люди, у которых оказывается лишняя мера масла, когда появляются бандиты на севере. У него самые острые мечи в Иерусалиме, и к нему идут за лекарствами, за помощью, за тем, чтобы отомстили.

Наутро после бунта приводят к нему Бар-Аво. Самоуверенного поначалу. Ему лишь пятнадцать лет, и он не понимает, зачем он тут. Малая часть его сознания подозревает о каких-то неприятностях. А большей части совершенно наплевать на то, потому что прошлой ночью у него были две девушки, и ничего не произошло этим утром, чтобы могло стереть их из его памяти. Он все еще не отошел от драки.

Они нашли его голым на куче старых мешков, совокупляющегося с одной из девушек, с всклокоченными волосами — медленные, уставшие, но все еще продолжающие. Они подождали, пока он закончит, и потом объяснили: «Ав-Рахам хотел бы увидеть тебя». А Бар-Аво набрал в рот воды из кувшина, покрутил ею, полоская рот, выплюнул на солому и спросил: «А если я не хочу его видеть?» Они растолковали ему, как можно вежливо, что Ав-Рахам был хорошим другом его друзьям. И заважничавший Бар-Аво отправился с ними.

Ему понравилась некая атмосфера почтительности, окружающая Ав-Рахама. Он невольно представил себе, как ощущалось бы, если бы он стал таким человеком, с которым говорят тихим голосом, и у кого просят помощи и советов. Старый человек — где-то за пятьдесят — и не красивый, не как Бар-Аво, но очень притягательный своей харизмой. Несколько лет Бар-Аво будет наблюдать, как он вел дела. Малый круг внутри группы последователей. Постоянное отрицание важности его фигуры во всем. Впечатление, что ему доверены секреты, и с ним, возможно, говорит Бог. Таким умение люди управляют другими людьми, вдохновляя в них и любовь и страх.

В то утро разговор был короткий.

«Мне сказали, что ты вел себя хорошо вчера в битве».

Бар-Аво был сама скромность, как все подростки.

«Да», завелся он. «Никто не может так карабкаться, как я, никто не попал в солдат маслом столько раз, и я думаю, что это — самое важное».

Ав-Рахам улыбнулся.

«Самое важное, ответь мне — ты ненавидишь Рим?»

И это не вопрос, никакой не вопрос. Рим — это все плохое в мире.

«Да».

«Тогда мы найдем тебе применение. Ты — сын Мереда, так?»

Упоминание об отце жалит его. Он был плохим отцом. Бар-Аво не видел его долгое время.

«Я теперь мужчина. Какая разница, чей я сын».

И взгляд Ав-Рахама обращается к одному мужчине из многих, стоящих позади него, и они смеются вдвоем. Бар-Аво не может распознать этот смех, не может понять, что он означает: да, мы понимаем тебя, мы сами говорили так о себе, когда были молодыми.

Бар-Аво кричит на окружение этих спокойных, неторопливых людей. «Не спрашивай меня об отце! Мой отец мертв! У меня нет отца!»

И Ав-Рахим медленно поясняет: «У никого из нас нет отцов».

Бар-Аво оглядывает их, пытясь увидеть насмешливый взгляд.

«Или, по крайней мере, Бог — наш отец», говорит Ав-Рахам, «а другие отцы не значат для нас ничто. С нами ты можешь быть просто Его сыном. Или моим, поскольку я — отец у многих».