— Я понимаю, — сказала Элви.

— Мы не можем организовать работу ретрансляторов. Каждый раз, когда я отправляю их на орбиту, кто-то их сбивает. Террористы посылают друг другу сообщения сквозь врата, используя технологию на уровне консервных банок и жвачки, и я не могу остановить их. Если я могу поместить флот в пространство колец, я контролирую все, потому что это узкое место. Очень узкое. Если не могу, то не контролирую империю.

— Если только не... — начала она, но Трехо уже было не остановить, его слова неслись как лавина.

— Каждый — в буквальном смысле каждый — на каждом корабле и станции будет ждать, что предпримет Первый консул. А он тут, через два коридора, машет руками как хренов первокурсник под галлюциногенами. Существование правительства основано на уверенности, а не на свободе. Не на справедливости. Не на силе. Оно существует, пока люди верят, что оно что-то делает, и не задают вопросов. А Лакония столкнулась с кучей вопросов, на которые мы не можем ответить.

К концу речи он повысил голос, почти кричал. Элви вдруг посетило яркое воспоминание из детства в Кархуле. Управляющий бакалейного магазинчика, куда они с отцом ходили каждую неделю, узнал, что арендный платеж вырос и он должен либо переехать, либо закрыться. У него был такой же голос, такое же ошеломление и гнев перед лицом безжалостной реальности. Что-то было странно утешающее в том, что скромный лавочник и самый могущественный человек в галактической империи могут иметь нечто фундаментально общее. Не думая, она дотронулась до руки Трехо. Он отшатнулся, будто она его обожгла.

Пару раз неровно вздохнув, он вернул самообладание. Когда он заговорил снова, это опять был знакомый ей Трехо.

— Ваша проблема, доктор Окойе, заключается в том, что вы думаете, будто проблема, непосредственно находящаяся у вас перед носом, и есть самая неотложная. Но это не так. Кем бы ни был Паоло Кортасар — а у меня нет иллюзий насчет этого человека — он незаменим.

Их молчание продлилось дольше, чем возможно. Элви казалось, что она смотрит вниз с края скалы, на которой оказалась, сама того не понимая.

— Вы говорите, что вас это устраивает.

— Я постараюсь присмотреть за девочкой, — сказал Трехо. — Сделаю, что смогу, чтобы эти двое не оставались наедине.

— Но если он придет сюда с ее головой под мышкой, вы просто пожмете плечами и оставите все как есть?

Трехо развел руками.

— Если он скажет, что сможет исправить весь этот кошмар, принеся ее в жертву, я дам ему нож. Это мой долг. Я офицер лаконийской империи. Как и вы, — добавил он после паузы.

Воздух в комнате казался разреженным, Элви едва дышала. Трехо либо этого не заметил, либо не хотел замечать.

— Ваша главная задача, доктор Окойе, заключается в том, чтобы обеспечить вторую пару глаз и опыт в помощь доктору Кортасару. Вы с ним партнеры. Если вам это кажется трудным или отвратительным, мне все равно. Мы переживаем критический момент истории, и вы должны собраться и выдержать испытание.

— Она ребенок, — сказала Элви.

— Согласен, что будет лучше, если она останется в живых. Я сделаю, что смогу. Но между нами не должно быть недопонимания в том, что является приоритетом. Чем скорее вы с ним найдете способ отделить молоко от кофе, тем скорее девочка окажется в безопасности. Всё, что мешает усилиям по исцелению Уинстона Дуарте — ваш враг. Всё, что помогает — друг. Вам ясно?

Ей хотелось подать в отставку. Слова ощущались как нечто физическое, имели форму. И Элви знала, что Трехо не позволит ей уйти. Из этой точки нет возврата.

— Яснее не бывает, — сказала она.

— Спасибо за уделенное время, доктор. Мои двери всегда открыты для вас.

Какой ироничный способ отправить ее восвояси.

Она встала и вышла через коридор в просторный вестибюль, а потом в темноту сада. На востоке первый рассветный луч гасил тусклые звезды. В воздухе пахло жженой корицей — брачный призыв здешнего животного, напоминавшего гусеницу. На Земле пели бы птицы. Элви постояла, глубоко вдыхая аромат.

Она десятилетиями занималась полевой работой, перемещаясь между новыми мирами с сумками для образцов и исследовательскими наборами. Она, вероятно, единственный человек, видевший столько разных древ жизни. Все бесчисленные решения, выработанные эволюцией под разными звездами, но в ответ на более или менее одинаковые вызовы. В каждом мире — глаза, поскольку существа, ощущающие свет, выживут с большей вероятностью. Рот недалеко от органов чувств, так как существа с пищевой координацией оказались приспособлены лучше, чем без нее. Вероятно, Элви убила и препарировала во имя науки больше особей, чем кто-либо в истории. И все же не считала себя убийцей. Или причастной к убийству. Или чудовищем.

На горизонте поднялись клубы дыма, на самом деле состоявшие из миллионов зеленых спиралевидных червячков. Они мерцали в рассветных лучах, наглядный пример биолюминесцентности. Природа везде прекрасна. И жестока. Элви и сама не знала, почему ожидала, что человечество будет иным. Почему притворялась, что законы жизни горных львов и ос-паразитов не распространяются на нее. Кровь на зубах и когтях, повсеместно. Даже ангелы в Библии убивали детей человеческих, когда им приказывал Бог.

Рой на горизонте закончил рекламировать себя в брачных целях, свет поблек, тела стали сереть. Облака приняли розово-красный оттенок, как на любой планете, где достаточно кислорода, чтобы рассеивать короткие волны. Запах корицы усилился.

— Удачи, червячки, — сказала она. — Надеюсь, у вас все получится.

Она вернулась в Дом правительства и прошла на другой конец территории, где ее ожидал кар. Элви молча, без обычного обмена любезностями с водителем, села в него, и они отправились в город, где уже гасли огни. Небоскребы, улицы, склады, театры — все напоминало ей не более чем огромный улей.

В университете она заставила себя пройти от парковки к Загону. На скамейке возле куба без окон сидел Кортасар с чашкой кофе в руке и кукурузным маффином на колене.

— Прекрасное утро, не правда ли? — улыбнулся он, когда Элви подошла ближе.

У него были темные глаза. Смуглые щеки с островками белой щетины, где он недобрился. Так выглядит какой-нибудь профессор химии, а не чудовище.

— Пора за работу, — сказала Элви.