ЗЕРНА ГРАНИТА

Село тонуло в летней жаре. Замерли в дреме дома. Протяжно ворковали горлицы. Мы с Дило шли по оглохшей улице. Он вел меня дорогами своего детства.

— Здесь был наш стадион. Ворота мы обозначали кучками песка. У нас было два вида мячей — из козьей шерсти и из заплаток. Заплаточным мы играли меньше, потому что тогда и на заплатки тряпок не хватало.

Я улыбнулся. И мне вспомнились заплаточные мячи моего детства. Приятное и безвозвратное воспоминание.

С годами у человека накапливаются новые впечатления. Как сейчас, вижу Дило инструктором комсомола, шагающего от дома к дому и записывающего молодежь в строительные отряды. А вечером — собрание. Зал заполнен до отказа. Кто-то сидит прямо на ступеньках, многие просто стоят…

— Помнишь, как ты выступал, агитировал вступать в отряд? — спросил я его. — Какую речь ты тогда произнес!

— Разве она была единственной, чтобы ее помнить?

— Но я-то запомнил. Особенно вот эти твои слова: «Пусть такой молодежи, которая нам не помогает, не будет среди нас!»

— Что думали, то и говорили. Важно было, что молодежь поняла, что от нее требуется, и выполняла.

— Годы молодые, — вздохнул я.

— Самые прекрасные, — не без грусти ответил Дило.

Мы остановились на заросшей травой поляне.

Внизу клокотала небольшая речка. Вербы низко склонили ветви над водой. Дило снял пиджак, бросил его на траву и спустился к реке. Я остался наверху и смотрел на него. Умные, внимательные глаза и юношеская нетерпеливость — вот что осталось в нем от прежних лет. Волосы поседели, черты лица изменились.

— Нет реки прекраснее нашей, — сказал он, выйдя из воды и поднявшись ко мне.

— Это так, — согласился я.

— Знаешь, мне страшно хочется, перед тем как тронуться в путь, все увидеть, все прочувствовать вновь. Поэтому я и привел тебя сюда. Здесь был наш дом, — показал он на фруктовый сад. — Его давно нет. Теперь мы живем в доме дяди Петко. После того как расстреляли отца, дядя остался для нас самым близким человеком. Кусок хлеба делили с его детьми…

Мы шли по улице к дому дяди Петко. Дом стоял среди буйно разросшейся зелени, окруженный старым деревянным плетнем.

— Странный старик дядя Петко, — продолжал Дило. — Чудак. Не признает проволочных оград. «Дом привык к этой ограде, сроднился с ней», — отвечает он мне всякий раз, когда я говорю, что пора сменить ограду.

Мы дошли до калитки. Дило толкнул ее, и медный колокольчик забил тревогу.

— Это тоже его выдумка.

Прохлада и чистота встретили нас. Заросшая травой мощеная дорожка повела нас под арку, оплетенную виноградными лозами.

— Кто там? — послышался голос из внутреннего дворика.

— Свои, свои, — ответил Дило.

— Коли ты свой, так иди сюда, — пригласил старик. — Тяжело мне вставать.

Он сидел на пне возле колоды для колки дров и заострял колья. Медленно поднимался топор и резко опускался. Шерстяная безрукавка покрывала широкие плечи старика, а голова была замотана каемчатым полотенцем. Когда мы приблизились, он опустил топор. Небольшие, пытливые глаза, прикрытые лохматыми седыми бровями, глянули на нас. Старик не скрывал своего удивления.

— Ты ли это, Дило? Вчера вечером в парикмахерской говорили, что ты уехал в Европу. Слышали, послом тебя назначили.

— Я не посол, но буду работать в посольстве. Могу ли я уехать, не повидав тебя?

Улыбка пробежала по лицу старика.

— Вы, молодые, все можете. Младен целый месяц не приезжал. Забыл дорогу в село… Что же вы стоите? Садитесь, садитесь! — заволновался он. И ладонью, широкой и потрескавшейся, как засохшая земля, протер соседний пень. — Не испачкайте новые костюмы! А теперь садитесь. Стулья есть, да они в доме.

— Не нужно, дядя. Мы ведь только так, повидаться, и дальше пойдем.

— Знаю, что время у вас расписано. Но ведь жизнь состоит не только из слов «добрый день» да «прощай». Если хотите, то в дом можем войти. Как, Дило?

Мы отказались. И, чтобы он больше не настаивал, присели на ошкуренное дерево. Отказались мы и от угощения, ведь мы шоферы, но он не оставил нас в покое:

— Так ведь вы ведете машину не разом. Стало быть, одному из вас и можно сделать глоток.

Он встал и пошел на кухню, пристроенную к дому.

— Проволочную ограду не признает, но от телевизора не отказывается, — сказал я, заметив возле кровати телевизор.

— Пока не прослушает новости, не ложится спать. Однако комментировать политические вопросы не любит.

Старик вернулся. Немного сгорбленный, с жилистыми руками, покрытыми набухшими синими венами… Шаги у него медленные, крупные, спокойные. Он сел на свое место и вынул из кармана бутылочную тыкву с ракией. Налил немного из нее в стаканчик, старательно ополоснул и только тогда уже налил доверху.

— Небольшая дезинфекция, — засмеялся он.

Он налил и себе, а Дило, которому предстояло вести машину, подал бутылку.

— Ну, на здоровье, ребята. Чтоб вы у меня были живы и здоровы, чтоб нам, старикам, быть на посту, чтоб дом этот всегда был открыт для вас. — И опрокинул ракию в рот. — Эх, чуть было не забыл! — И, запустив руку в другой карман, он вынул два огурчика. — Закуска. — И протянул нам по одному.

Было в поведении этого старика нечто такое, что согревало и одновременно внушало уважение. Нежность его была грубоватой, но искренней. Может, уважение шло от мудрости?

— Дядя, мы должны двигаться. Истекло наше время, — засмеялся Дило.

— Ваше право, ребята. Ты трогаешься в дальнюю дорогу. И надолго ли?

— На несколько лет, — ответил Дило.

— Какую вещь на память тебе дать? — спросил вслух дядя Петко. — Когда-то тем, кто уходил в дальний путь, давали хлеба. Теперь он у вас есть. Другие давали золотые монеты, но вам это не нужно.

— Подожди, дядя. Хватит об этом. Я зашел, чтобы увидеться и попрощаться. Глубоко в сердце я храню твою доброту. Этого мне достаточно.

— Брось ты эти сказки! Мы не женщины, чтобы хвалить друг друга… Подождите меня еще немного.

Он опять пошел в кухню. Что-то загремело там.

— Какой человек! — прошептал мне Дило. — Каменотес по профессии. Всю жизнь с камнями боролся. И никогда ни на что не жаловался. Когда обрабатывает камень, разговаривает с ним, как с живым человеком.

Дядя Петко появился с узелком в руке. Подошел и опять сел на пень. Медленно снял каемчатое полотенце, повязанное на голове, как у жнецов, и положил его на землю. Развязал узелок, осторожно, как будто там лежали золотые монеты, раскрыл его.

— Здесь зерна гранита от памятника твоему отцу, — пояснил он.

Зачерпнув горсть этих зерен, он положил их на расстеленное полотенце и завязал.

— Возьми их, сын, — с теплотой в голосе сказал дядя Петко. — И когда беда посетит тебя там, за границей, сожми в руке эти зерна, сожми до боли. Эта боль наша, в ней частица твоего отца. Эта боль одолеет любую беду.

Старик не выдержал. Повернулся к нам спиной. Непривычная тишина зазвенела у нас в ушах.