РЕЛИКВИЯ

Вот уже две недели, как мы с утра до вечера обходим поля пшеницы. Время жатвы — пора горячая. Десять комбайнов, объезженные сильными, загорелыми мужчинами, идут один за другим. Как в атаку. В конце поля, на небольшом холме, как бы специально созданном самой природой для того, чтобы нам видеть все как на ладони, находится штаб. Тут, в штабе, председатель трудового кооперативного земледельческого хозяйства, главный механик, агроном, два монтера и несколько шоферов со своими машинами, ждущих сигнала комбайнеров. Здесь же секретарь парторганизации Петр Маноев, бай Марин — председатель общинного комитета Отечественного фронта — и я. И два газика для постоянной связи.

Над нами как шатер — несколько развесистых деревьев, чудом оставшихся при обработке земли. Их ветви словно окаменели без ветра и птиц. Летний зной тяжел как свинец.

Бай Марин, давно сменивший свое имя на псевдоним Революция, как всегда, первым разжигает огонь воспоминаний.

— Эх, ребята, давненько, когда только создали ТКЗХ, на этом месте у нас было пшеничное поле в десять гектаров. Оно было самым большим в околии, на нем собиралась молодежь из окрестных сел, чтобы соревноваться в жатве.

— Помним! — перебивает его кто-то из мужчин. — Ты тогда был председателем хозяйства, а Петьо — секретарем комитета комсомола.

— Но какие мы были крепкие тогда!..

— Крепкие, крепкие! По две овцы в день съедали…

Рассказы, шутки продолжались до тех пор, пока солнце не касалось гребня холма и не тонуло за горизонтом. Когда темнело, комбайны собирались на краю поля, и казалось, что в темноте движутся и подскакивают крохотные светлячки.

То утро не было похожим на другие. В воздухе висела тревога. Солнце скрывалось за белыми развесистыми облаками, которые очень медленно ползли по небу. Ветер принес откуда-то запах кориандра. Комбайнеры спешили. Грузовики сновали между комбайнами и гумном. На этом поле зерно уродилось крупное, как кизил.

Молния расколола потемневшее небо, и тут же донеслись раскаты грома. Посыпались крупные, тяжелые капли дождя. Мужчины с тревогой посматривали на облака и в сторону ракетной площадки, но работа продолжалась. И вдруг — залп. Ракеты били беспощадно.

Это были страшные минуты борьбы. Облака рвались на мелкие куски прямо на наших глазах. И вот чистая и прохладная синева разлилась над нами. Петр шумно вздохнул с облегчением. Широкие, нависшие брови его поднялись. Суровые черты лица разгладились. Синие тени под глазами, говорившие о бессоннице, как будто посветлели.

— Не беспокойся, начальство, с нами шутки плохи. Поле имеет надежное ракетное прикрытие, — с чувством собственного достоинства ответил на вздохи Петьо главный механик.

— Теперь все мы можем говорить о прикрытии, а вспомни, что было совсем недавно, — поддел его Революция.

Мужчины быстро забыли о тревоге и снова вернулись к воспоминаниям. А мы трое — Петьо, Революция и я — поняли друг друга с одного взгляда и сели в газик. Мы не прощались: ведь еще не раз придется сегодня нам побывать на этой «огневой позиции».

— Куда? — спросил шофер.

— В комитет, — ответил Петьо, взглянув на часы.

Полдень давно миновал.

— Мы, кажется, увлеклись, Петьо, уморили голодом гостя. Вы там, наверху, — обратился Революция ко мне, — по часам едите. В селе все не так.

Он говорил много и этим восполнял молчание Петьо.

— А я и сам из села, — улыбнулся я.

— Знаешь, не хочу тебя обижать, но только тот, кто в селе родился, а живет в городе, все-таки капризнее селян.

Под непрерывное урчание мотора машины начался разговор. Философским рассуждениям бай Марина не было конца. Он вспомнил прошлое, вспомнил те голодные годы, когда, будучи инструктором околийского комитета, однажды в командировке три недели питался только печеньем. Петьо слушал нас молча. Эти беды ему, как инструктору комсомола в прошлом, были хорошо знакомы, но он не любил рассказывать. Еще с первой нашей встречи у меня создалось впечатление, что Петр знает дело не с парадной стороны, а его сущность. Он не любил, когда называли степени и звания, терпеть не мог восхвалений. А вот подбирать факты и анализировать явления он умел. Из цепи задач всегда четко выделял главное звено. Конкретно напоминал об обязанностях и жестко спрашивал с людей.

Газик остановился. Мы оказались на площади.

— Бай Марин, идите в комитет, я скоро вернусь, — распорядился Петьо.

Я с любопытством оглядел площадь. Белые двухэтажные дома словно улыбались нам.

— Проходите, пожалуйста, — пригласил меня бай Марин.

Мы поднялись по деревянным ступеням, узким и скрипучим.

— В таком доме только банк размещать. Ни один вор не решится ограбить его, — рассмеялся бай Марин. — Все мы разместились в этом доме: и партия, и Отечественный фронт, и комсомол.

Комната секретаря парткома была небольшой. В ней стояли письменный стол, стол, застеленный красным потертым плюшем, диван и два кресла.

— Говорю Петьо, давай разберем стену, побольше кабинет тебе сделаем. Да и ковер постелем, чтобы было похоже на самое главное место в общине. А он на меня сердится: «Среди людей, а не в комфортабельных кабинетах наше место, Революция!» Вот такой он — утром с рассвета, вечером в любое время все среди людей, по объектам. И всегда знает, где и что произошло. Никто не может его обмануть. Скажу откровенно, очень нелегко с ним работать.

Бай Марин опустился в кресло. Годы и усталость давали себя знать. Ведь ему уже было за шестьдесят. Я остался стоять. Взгляд мой остановился на портрете, что висел на стене. Это был выгоревший, видавший виды портрет Ленина, но в дорогой раме.

— Что ковер не желает вешать, это его дело. Но разве получше портрет нельзя было найти?.. — спросил я.

Бай Марин встал. Улыбка сошла с его старческого лица.

— Погоди! Не спеши с оценкой. С этим портретом связана целая история.

Я вопросительно посмотрел на него. А он мягким голосом начал рассказывать:

— Петьо было десять лет, когда его отца арестовали. Они были на поле. Петьо пас коров, а отец его пахал. Полицейские приказали ему распрячь лошадь, привязать ее к груше, а самому идти с ними. Двинулись прямо по стерне, а шагах в двадцати от них бежал и плакал маленький Петьо. Меня в тот же день взяли с виноградника. Собрали всех нас в общине. Связали цепью — рука одного к руке другого — и повели к околийскому управлению. Оттуда нас хотели срочно отправить. А место было такое безлюдное и глухое, как будто все затаились от страха. Вышли мы из села, и отец Петьо обратился к полицейскому: «Начальник, разреши сказать ребенку, что делать с коровами, потому что его мать беременна и не сможет их загнать». Он оглядел нас и обернулся назад. Петьо все так же шел за нами и плакал. Мы как раз проходили мимо их поля. Две коровы и лошадь, привязанные к груше, стояли смирно и жевали. И крестьянская душа полицейского смягчилась. «Смотри не вздумай какие-нибудь коммунарские дела ему поручать, а то и на меня беду накличешь», — сказал он…

Тут бай Марин замолчал. Он как будто всматривался в лицо своего друга. Время было бессильно зачеркнуть даже самые малые подробности, заглушить слова этой встречи.

— Отец позвал сына, — снова заговорил он, — но мальчик стоял, как окаменевший, и не двигался. «Иди ко мне, сын, иди. Эти дяденьки разрешают», — сказал его отец, но, когда он сделал попытку показать на полицейских, цепи, которыми мы были скованы, звякнули, и Петьо всхлипнул громче.

Старший полицейский понял, что парнишка боится, и тоже позвал его: «Иди сюда, мальчик! Твой отец хочет тебе что-то поручить в отношении скота», — и отошел в сторону.

Петьо приближался к нам, опасливо озираясь. Глаза у него сверкали, как у зверька. В одной руке он сжимал камень. Когда мы увидели его, готового отомстить за нас, мука обожгла сердце. «Петьо, — начал его отец, — ты вернись. Иди домой и скажи маме, что нас с Революцией повели в околийское управление, а с дядей потом пригоните коров домой. — Он огляделся украдкой и, убедившись, что полицейские его не слышат, добавил: — Когда пройдет неделя-другая и я не вернусь, сходи в луга к трем огромным дубам. В среднем из них я оставил кое-что дорогое, завернутое в материнский фартук. Возьми это, сын! Там мое наследство… И береги его…»

Старший полицейский прикрикнул: «Давайте, хватит там!» «Мы готовы», — ответил отец, поцеловал онемевшего Петьо, и мы двинулись. Он остался стоять посреди дороги и смотрел нам вслед, пока мы не завернули за холм…

Революция замолчал. Молчал и я, глядя на портрет. В это время открылась дверь, вошли Петьо и шофер. Они несли брынзу, помидоры, огурцы и два мягких каравая. Увидев, что мы стоим, Петьо обратился к бай Марину:

— Что же ты не усадил гостя?

Революция не ответил. Две слезы покатились по его морщинистому лицу.

Я почувствовал себя неловко и ответил:

— Мы так… о портрете.

— Это наша реликвия…