ДЕД СТОЯН

Мой старый приятель Тома утром приехал ко мне на работу и сказал:

— У деда Стояна — восьмидесятилетие, он был один из лучших ятаков[1], и мы должны обязательно поздравить его. Дед, может, и позабыл, что он юбиляр, — продолжал Тома. — Мы считаем годы лет до семидесяти и радуемся им, а потом перестаем их считать.

— У деда Стояна столько родственников и боевых соратников, что кто-нибудь да напомнил ему либо телеграммой, либо письмом. А может, и торжество организовали, — ответил я.

— Молодой ты, потому и говоришь так. Имей в виду: коню задают овса и расчесывают гриву до тех пор, пока он может носить хомут. Потом ищи его в зарослях терновника. А сейчас с тебя — машина и цветы, с меня — ракия и закуска, и трогаемся в путь, — закончил Тома.

Я без колебания согласился и только спросил:

— А сколько купить цветов?

— Для этого человека всех цветов, что на полях да на Балканах, мало, но мы преподнесем их символически… — ответил Тома.

Договорились, что поедем после обеда. Довольный Тома кивнул мне в знак согласия и ушел, а я остался, чтобы дописать отчет. Я должен был сегодня же закончить его, согласовать с руководством и отправить. Но мои мысли были уже заняты дедом Стояном… Неужели можно забыть такого человека, как дед Стоян? За что мы уважаем и ценим людей — за пост, который они занимают, или за то, что сделано ими в жизни, или за их прекрасные слова? Я шагал по кабинету, отдавшись воспоминаниям об этом человеке. Одни эпизоды жизни деда Стояна, о которых я знал от Томы и других товарищей, сменялись другими. Я запомнил деда крупным, краснощеким, с выдающимися скулами. Он носил брюки из домашнего грубого сукна, перехваченные ярко-красным поясом, и красивую рубашку с каймой. Рукава рубашки зимой и летом были завернуты до локтей. Руки у деда жилистые, с сильными, выпуклыми венами, с загрубевшими ладонями. В пять лет Стоян остался без матери, в шесть стал сельским пастухом, когда подрос, начал трудиться в слесарной мастерской, сначала был подмастерьем. В партию вступил в 1919 году, в 1923 году повел за собой повстанцев. На глазах Стояна погиб его старший сын, еще юноша. В предсмертной агонии парень воскликнул:

— Это ты меня заставил, отец!

Сырая ложбина подхватила его слова и повторила их. А в ушах отца они до сих пор звучат по-другому:

— Ты меня убил, оте-ец!

Горстка повстанцев стояла тогда возле ограды, не зная, чем помочь командиру. Стоян склонился над раненым, а сын корчился в предсмертных муках на земле.

— Не кори меня, сын! — только и вымолвил Стоян.

Потом он низко наклонился над сыном, дрожащими пальцами провел по его лицу, которое еще не знало бритвы, и закрыл глаза погибшему. Снял шапку и постоял в молчании, окруженный повстанцами из села. Они перенесли тело во двор училища и ушли. Уходя из села, уставшие повстанцы увидели с возвышенности, что дом их командира горит.

— Скотину, скотину пощадите! — кричала жена. Она хотела броситься в хлев, чтобы спасти хоть что-нибудь, но расплакавшиеся дети обхватили ее ноги и не дали ей сдвинуться с места.

Коровы, привязанные в хлеву, метались и мычали, а пламя окружало их смертоносным обручем. Овцы блеяли и сбивались в кучу. Собака отбежала в сторону и завыла. Бай Стоян смотрел с холма, как горит его дом, и меховой шапкой вытирал потную голову. По его небритому лицу катились слезы…

Телефонный звонок прервал мои воспоминания. Дела текущие вернули меня в сегодняшний день. Это звонил Тома.

— Утром на твоем столе я видел портрет Ленина у шалаша в Разливе. Знаешь, как обрадуется дед Стоян, если мы подарим ему этот портрет! — сказал он.

— Отлично! Кладу в портфель, и едем! — ответил я.

Я еще не положил телефонную трубку, как в дверях показалась моя новая секретарша. Это была молоденькая девушка, худенькая, нежная, с детскими розовыми щеками, с мягким и теплым голосом. Она смущенно смотрела на меня и, как ученица, зазубрившая урок, поспешно говорила:

— Букет готов. И шофера я предупредила. Еще будут какие-нибудь поручения?

— Какие же еще? — удивился я ее вопросу.

— Я могу позвонить вашей жене и сообщить об отъезде, — ответила она.

Ее неподдельно искренний, даже немного наивный, ученический ответ развеселил меня. В том же тоне я сказал ей:

— Спасибо за напоминание, девочка, но в этот раз я хочу изменить жене и поэтому еду инкогнито. Букет красивый?

От моего ответа девушка вспыхнула. Она смотрела на меня широко открытыми, полными недоумения глазами. Оттого, наверное, что знала — в изменах не признаются, а может, думала, что я не способен на это. И, чтобы успокоить ее, я продолжал:

— Один еду. У меня будет спутник, но он — испытанный конспиратор. Да и рабочее время заканчивается, так что вы можете идти…

— Я подожду… — нерешительно ответила она.

Складывая и убирая со стола материалы, я все время думал: «Поймет ли она, что я шучу? Она еще такой ребенок. Этой весной окончила среднюю школу и курсы машинописи и стенографии. Тома рекомендовал ее. Сказал мне, что она из хорошей семьи». Я надел пиджак и вышел из кабинета. Девушка стояла в приемной с роскошным букетом в руках.

— Желаю приятно провести время! — сказал я ей приветливо и вместе с тем по-отечески строго.

— Спасибо. И вам желаю приятно провести время.

Внизу меня ждала машина. Тома занял свое обычное место на заднем сиденье. Даже когда он едет один, он все равно не садится впереди, рядом с шофером. В свое село на служебной машине Тома старается не ездить, а если же такое случается, оставляет ее на окраине у последнего дома и идет по улицам пешком. У каждого дома остановится, поговорит, ему есть что сказать людям. В селе о нем говорят: «Наш Тома». И когда его ищут в городе, спрашивают: «Вы не знаете, где работает наш Тома? Вы видели нашего Тому?»

— Начальство, мы готовы? — шутливо спросил я его.

— Я не царь, чтобы меня так титуловать. У меня есть имя, и не плохое, — не принял он моей шутки.

Машина отъехала. Солнце еще висело над горизонтом. Через открытое окно хлынул прохладный воздух и освежил нас. Тома рассеянно смотрел в окно. Когда мы были уже за городом, он заговорил как будто про себя:

— Как летят годы! Как летят! А мы радуемся! Чему?

— Мудрости, которая приходит с годами, — ответил я.

— Легко тебе говорить, потому что ты молод, тебе и море по колено. А нас ты спрашивал, тех, кто спешит догнать деда Стояна?.. Завидую вам, молодым! А наш юбиляр! Восемьдесят лет, шутка ли?! Представляешь себе? В свое время, когда я был на нелегальном положении, частенько случалось мне, замерзшему и голодному, заходить к деду Стояну. А он смотрел на меня, крутил ус — тогда усы у него были большие, торчащие в разные стороны, — и каждый раз говорил: «У тебя, как у меня, все не так, как у людей».

— Дед Стоян — шутник, наверное? — спросил я Тому.

— От его шуток слезы катятся. Жизнь ему трудная досталась. Помню, когда он вернулся из эмиграции после 1923 года, у него едва хватало сил двигаться. Чахотка его мяла, она последние соки жизни из него выгнала. А жить было негде, дома своего он не имел. Работал на испольщине и едва сводил концы с концами, только не соль да на керосин оставалось, но оптимизм никогда его не покидал. Выходил Стоян утром в поле, и песня была его подругой. Вечером вернется усталый, едва ноги волочит, но обязательно зайдет в торговую лавку, где люди всегда есть, и поинтересуется, как тот поживает, как этот. Всегда о других думал. Позднее Стоян стал скотником. Здесь можно было и домочадцев приютить в пристройке, и за квартиру не платить, да и для дела полезнее. Сколько нелегальных прошло через этот скотный двор!

«Здесь безопасное место, — уверял он нас, когда мы, опасаясь провала, высказывали свои сомнения. — Стоит мне только выпустить быка, околийский начальник и близко подойти не посмеет».

Тома развеселился, поправил упавшие ему на глаза седые волосы и продолжал:

— Как-то раз ночью, выбираясь из села, где у нас было собрание, мы с товарищем наткнулись на засаду. С постов нас заметили, закричали, и мы, не имея другого выхода, свернули к скотному двору. Полицейские начали стрелять. Дед Стоян услышал выстрелы и крики и вышел посмотреть. Увидев меня и моего товарища, он схватил нас за руки, потому что темнота была непроглядная, и привел нас в хлев, где стоял бык. Запихнул в угол яслей и накрыл большой плетеной корзиной. Бык засопел.

«Не бойтесь, — успокоил нас дед Стоян. — Я его привязал накоротке двумя цепями». — Сказал он это и поспешил в свою каморку.

Прошло немного времени, и у ворот скотного двора что-то загремело. Полицейские начали колотить в дверь. «Открывай!» — кричали они.

В комнате деда Стояна что-то с грохотом упало — похоже, стул. Потом послышалось, как дед открывает дверь и шумно зевает.

«Что ведете, корову или буйволицу? Неужели не могли дождаться рассвета? Пришли среди ночи…» — сердился он.

«Ты где их спрятал?» — спросили полицейские.

«Кого прятать-то?» — грубо ответил вопросом на вопрос дед Стоян.

«Тех, нелегальных из твоей партии».

Дед Стоян громко рассмеялся:

«А-а, ты о нелегальных спрашиваешь? Вон они, у быков, хочешь их увидеть?» — Он двинулся к хлеву, открыл его, и тут бык начал бить копытом и страшно сопеть.

«Ты что, издеваешься? — разозлился полицай. — Мы государство охраняем! Открой комнату, в которой живешь, да коридор покажи!»

«А я быков стерегу, ребята. Разные у нас с вами должности. И комната у меня только одна, коридора нет. Входите!»

Полицаи осветили фонарями углы, пошарили под кроватью и, убедившись, что никого нет, ринулись в долину догонять нас…

Мы въехали в село и вскоре приблизились к дому деда Стояна.

— Комита[2], ты жив? — крикнул Тома.

На пороге появился наш богатырь, приодевшийся — в новой рубашке и новой меховой шапке.

— Значит, не забыли меня. С утра говорю детям: оденусь по-людски и остужу ракию, все кто-нибудь да вспомнит. Входите же, что стоите как чужие?!